Я клавишей стаю кормил с руки

      Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.

      Я вытянул руки, я встал на носки,

      Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.

      И было темно. И это был пруд

      И волны. – И птиц из породы люблю вас,

      Казалось, скорей умертвят, чем умрут

      Крикливые, черные, крепкие клювы.

      И это был пруд. И было темно.

      Пылали кубышки с полуночным дегтем.

      И было волною обглодано дно

      У лодки. И грызлися птицы у локтя.

      И ночь полоскалась в гортанях запруд.

      Казалось, покамест птенец не накормлен,

      И самки скорей умертвят, чем умрут

      Рулады в крикливом, искривленном горле.

      Стучат колеса на селе.

      Струятся и хрустят колосья.

      Далёко, на другой земле

      Рыдает пес, обезголосев.

      Село в серебряном плену

      Горит белками хат потухших,

      И брешет пес, и бьет в луну

      Цепной, кудлатой колотушкой.

      Мигают вишни, спят волы,

      Внизу спросонок пруд маячит,

      И кукурузные стволы

      За пазухой початки прячут.

      А над кишеньем всех естеств,

      Согбенных бременем налива,

      Костлявой мельницы крестец,

      Как крепость, высится ворчливо.

      Плакучий Харьковский уезд,

      Русалочьи начесы лени,

      И ветел, и плетней, и звезд,

      Как сизых свечек, шевеленье.

      Как губы, – шепчут; как руки, – вяжут;

      Как вздох, – невнятны, как кисти, – дряхлы.

      И кто узнает, и кто расскажет,

      Чем тут когда-то дело пахло?

      И кто отважится и кто осмелится

      Из сонной одури хоть палец высвободить,

      Когда и ветряные мельницы

      Окоченели на лунной исповеди?

      Им ветер был роздан, как звездам – свет.

      Он выпущен в воздух, а нового нет.

      А только, как судна, земле вопреки,

      Воздушною ссудой живут ветряки.

      Ключицы сутуля, крыла разбросав,

      Парят на ходулях, степей паруса.

      И сохнут на срубах, висят на горбах

      Рубахи из луба,