Великий князь Всеволод!

      Неужели и мыслию тебе не прилететь издалека

      отчий златой стол поблюсти?

      Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать,

      а Дон шлемами вылить!

      Если бы ты был здесь,

      то была бы раба по ногате,

      а раб по резани.

      Ты ведь можешь посуху

      живыми копьями стрелять —

      удалыми сыновьями Глебовыми.

      Ты, буйный Рюрик, и Давыд!

      Не ваши ли воины

      золочеными шлемами в крови плавали?

      Не ваша ли храбрая дружина

      рыскает, как туры,

      раненные саблями калеными

      на поле незнаемом?

      Вступите же, господа, в золотые стремена

      за обиду сего времени,

      за землю Русскую,

      за раны Игоревы,

      буйного Святославича! <…>

      О, стонать Русской земле,

      вспоминая первые времена

      и первых князей!

      Того старого Владимира

      нельзя было пригвоздить к горам киевским;

      теперь же встали стяги Рюриковы,

      а другие – Давыдовы,

      но врозь у них полотнища развеваются.

      Копья поют!

      На Дунае Ярославнин голос слышится,

      кукушкою безвестною рано кукует:

      «Полечу, – говорит, – кукушкою по Дунаю,

      омочу шелковый рукав в Каяле-реке,

      утру князю кровавые его раны

      на могучем его теле».

      Ярославна рано плачет

      в Путивле на забрале, приговаривая:

      «О ветер, ветрило!

      Зачем, господин, веешь ты навстречу?

      Зачем мчишь хиновские стрелочки

      на своих легких крыльицах

      на воинов моего милого?

      Разве