Ходит по лесу губница, тонкая, как пилы,

      Да молодчиков чарует чарами могилы.

      Углядела паренечка где-то средь долины:

      «Тебя алчу, сон единый – диный-мой-единый!

      Припасла я поцелуев для моей голубы,

      Будут блески, недоблески – и стальные зубы!

      Зачаруйся, как посмотришь на мою улыбку,

      Обоснись моими снами – снами невпросыпку!

      Ляг в ромашки головою, головою в маки,

      Ляг со мной на знойном зное – и в лесном полмраке!»

      «Загорятся мои ласки огненным раскалом,

      Поцелую поцелуем свеку небывалым!

      Отпихну я всех молодок, что в моей во власти, —

      От любви они слезятся, словно от напасти.

      Мне примериться бы плотью к этой новой плоти,

      Запурпуриться губою для кровавой хоти!

      Чтобы нам с тобой друг дружку не любить по-разну,

      Я на зубьях, я на зубьях трепетом увязну!»

      Скрежетнула упоенно, разострила зубки:

      «Это – счастье, это счастье – слаще лесорубки!»

      А над ними золотисто вербы зашептали —

      Да зазнал прикосновенья распаленной стали.

      Что уже отцеловала – пилит вполовину:

      «Много душ для замогилья из тебя я выну!»

      Разлобзала, раскромсала, хохотнула с прыском:

      «Вам счастливого посмертья, крохоткам-огрызкам!»

      А потом в чужие страны зашвырялась плотью:

      «Нынче Боженька рачитель смертному ошметью!»

      Те собраться бы хотели в преждебывшем теле,

      Да узнать один другого больше не умели.

      Поначалу из пылищи заморгало веко —

      Было то морганье века, но не человека!

      Голова, что ищет шею, катит вдоль запруды,

      Словно тыква на базаре выпала из груды.

      Горлом,