То дзин, то дзень,

      то час речей

      с ватагой римских ягерей

      санкт петербургских битюгов

      таков сияющий Петров

      в рубахе неопрятной.

      Летит как дым,

      как трёхэтажный дом.

      с пахмелья неприятный.

      Гляди каков?

      Тут гул смолкает,

      тает над Невой ночной,

      ветры адмиралтейский шпиль качают,

      а выше туч обледенелых бьётся рой-косой…

      – каких забот опасная гроза-коса,

      вас за углом подстерегает?

      Нет спасения для вас, —

      шелестел старух негромкий бас, —

      кто с нами, ну-ка – мы в шинок.

      Вот естества наука,

      прощай, щенок, девица-львица.

      Вас грубый сторож стережёт.

      Нас грубая землица.

      Тут старух померкли силуэты,

      только скрип, только треск,

      только шелест слышен где-то.

      Их в догонку из окошка

      старик разил сторожевой

      ржавой ложкой, бесцветною рукой.

      Ему немножко помешали,

      когда старухи причитали.

      – Я для себя глядел «Декамерона»

      при помощи Брокгауза и Эфрона,

      его тома познаньям помогают,

      на вёсла мыслей делая нажим,

      напоминая Фета и его режим.

      Глянь, у Варшавского вокзала

      витрина Френца Мана.

      В ней тленья смесь – живого с неживым,

      кармана весть

      без честной лжи —

      правдивого обмана.

      Сам Френц намыленный лежит

      достойный соблюдая вид,

      желает он немного – тринкен.

      Под утро разобью витринку.

      Мне данный путь указан богом.

      Бог тут живёт, в четвёртом этаже.

      С четвёртого двора ведёт к нему дорога,

      к нему пора уже.

      Скорей летите птичкой маловатой

      в его продолговатые палаты.