Вам неустройства здешние ругая,

      скажу: в лесах Булонских жизнь другая.

      Без мелких краж – никчёмного позора,

      без драк мастеровых на пасмурном углу,

      но с тихой стойкостью девичьих взоров,

      теорий покоривших мглу

      упрямого Фурье и Сен-Симона.

      Теперь по-летнему горячие лучи

      ещё ложатся вкось

      на вежливых бульваров молодую осень,

      ещё торговец баклажанами кричит

      упругие слова…

      А свежестью душистою полей

      ещё влекут газонов точные просторы.

      Пусть сердцу русскому милей,

      когда мороз порхает у дверей.

      Тот снежный час настигнет скоро

      в пыли проспектов звонкие кофейни,

      больных фиакров окруженье

      с густым абсентом на устах,

      Курбе брадатых под зонтами,

      чьи мысли на холстах ютятся,

      земную сложность отражая вкратце

      неукротимыми кистями.

      Ура! зиме, родной печали,

      которую бездомным черти накачали.

      Пять лет в Париже я прожил,

      Ночами с Мистингет дружил,

      ветвистый Пикассо изображал меня неоднократно

      рисунком точным и приятным

      пронзительной своей рукой,

      чтоб прелесть моего лица

      в его кубических твореньях

      правдивою пылала красотой.

      В крови гаренье,

      и желтизна в глазах,

      дрожит мой шаг над каменной ступенью.

      Скажу вам так:

      В домах парижских нет блаженства,

      но здесь, в четвёртом этаже,

      туда пора уже,

      постигнете вы совершенство,

      простую млаго, благо, влаго дать…

      Сказал, откланялся

      и ночи нарушая гладь

      в маршах растворился лестниц.

      Так в петербургских тучах неизменных

      неверный исчезает месяц —

      частями и попеременно…