Как в средней школе тянется урок,

      тянулись дни. Я выходил из дома,

      стараясь, покидая свой мирок,

      не попадаться на глаза знакомым —

      так износился мой домашний вид

      с костюмом вместе и рубашкой в клетку —

      от клетки так порой в глазах рябит,

      что хочется сменить её разметку

      на тонкую полоску, но листы

      в тетради тоже с клетчатым рисунком.

      И даже если по утрам чисты —

      напоминают о тюрьме, как будто,

      в которую попал… Который год

      крою словарь, надеясь на победу

      в борьбе с бумагой, но, увы, исход

      словесной битвы даже мне не ведом.

      Я будто бы на волю отпустил

      всех голубей почтовых, но в конверте

      не письма о любви – печаль вложил,

      надеясь в тайне, что не все мы смертны,

      и кто-нибудь прочтёт тетрадный лист…

      Туда, вослед, за голубиной почтой

      дойдёт не голос даже – только свист,

      размноженный в тетради многоточьем.

      И может быть тогда, средь облаков,

      где обитает разве только ветер,

      «запутавшись в скоплении стихов,

      я тень знакомую мне встречу»…

      Я ехал за город, к друзьям, на выходной.

      Как будто бы погода обещала

      хороший день. И никакой другой

      приличной мысли не было с начала

      моей поездки. Я смотрел в окно —

      пейзаж знакомый, но немного разный

      в любое время суток, как кино,

      что узнаёшь по сокровенным фразам.

      Из репродуктора какой-то баритон

      уныло напевал про вечер в мае —

      любимая, такая же, как он,

      была несчастна… Часто прерываем

      сюжет был объявленьями в пути —

      короткими и рваными. Дорога

      определяет, видимо, пунктир

      словесной массы в поезде, с порога

      в котором место есть всему на свете,

      включая о великом разговор,

      и о сгоревшей к завтраку котлете.

      Я вышел в тамбур покурить, пока

      ещё не запретили это делать

      в общественных местах, пока рука

      держать способна сигарету смело,

      не опасаясь форменных подруг,

      что ходят по две, видимо, от страха

      попасть впросак за эту ерунду —

      и месс влажней под кителем рубаха.

      Я докурил. Мой силуэт в окне

      терялся в дыме, мной же окрылённым

      в означенном пространстве на земле

      и становился призрачно-вагонным,

      как разговор с соседом по душам…

      На станции опять сменились люди,

      заняв вокруг свободные места,

      всё замостив, как в миске жирный студень.

      Мне было ехать ровно полчаса.

      Я задремал, стараясь прислониться

      к оконной раме. Милые