В магазине, где заблудиться, как среди плит

      на старом погосте, перебираю покупки —

      жизнь продолжается, только немного рябит

      в правом глазу, и не идут на уступки

      мне продавцы. Я, в общем, доволен. Рад,

      что так недорого мне обошёлся праздник.

      И выбирал не то что бы всё подряд —

      необходимое, чтобы, загнавшись, всадник

      перекусил и вышел. И чтоб ему

      не по дороге было считать убытки,

      что вперемешку, в сумме – за всю войну,

      в месте, куда не пишут, не шлют открытки

      ко дню рождения. Чтоб не забыл, где дом

      или его подобие, если честно…

      Как говорится, счастье семьи не в том,

      что от меня к другому ушла невеста.

      Только опять погода, цветёт апрель

      на холодильнике ветками из подворотни.

      Жизнь обозначилась просто – от сих до сель.

      И пара слов продавщице – ещё на входе.

      Давай, не будем больше о любви —

      о чём-нибудь ещё, но не об этом.

      Ты говорила про мечты свои,

      но спать ложились карточным валетом

      и говорили – только – до утра,

      укрывшись плотно ватным одеялом,

      но не о том, что завтра – про вчера,

      про – что случилось с нами. Про вокзалы.

      Про поезда. Про призрачный покой.

      Про смятую постель. Про чай с вареньем.

      О том, что невозможно жить со мной,

      но так случилось, как в стихотвореньи.

      Т. е. опять, уже – не по-людски,

      т. е. как принято. На кухне зреет чайник.

      Ворона каркает про выгоды свои,

      но как-то жалобно. И всё не едет всадник

      на крашеном коне. И ты молчишь.

      Чай остывает. Наступает утро.

      Закутанный от холода малыш

      дрожит, как лист и как трава, как будто.

      Перебираю старые газеты,

      как письма из уже ушедшей жизни,

      но, не найдя привычные ответы

      на все вопросы, делаюсь капризней,

      как в детстве. В пальцах жёлтые страницы —

      таких же жёлтых – шелестят обычно.

      И с фотографий, как с витрины, лица —

      во все глаза. От рюмочки «Столичной»

      не наступает окончанье света,

      и жизнь опять идёт с пометкой «срочно»,

      чтоб не запнуться в старенькой газете,

      в пустяшных заголовках с многоточьем.

      Жизнь, как в детстве, не делится между вчера и завтра —

      только сегодня, – и без обещания выжить,

      т. е. какой-то надежды, и это правда, —

      даже для тех, кто ошибался трижды

      и трижды тонул, пытаясь как можно глубже

      за ограждения, чтобы опять не сгинуть

      на мелководьи, где водоросли к тому же

      и по ногам – верёвкой, а волны толкают в спину,

      как конвоир на высылке, сквозь деревья —

      это когда уже ничего, как в детстве…

      И продираясь куда-нибудь через время,

      замечаешь только то, что в руках – в наследство.

      Последнее, что помню об отце —

      незапертая дверь к нему на кухню.

      Морщины толстые на заспанном лице

      за плотной пеленой – он много курит,

      не открывая форточку. Теперь

      он умер, и черты его истёрлись,

      но до конца незапертая дверь

      ещё осталась… Жаль, чужие втёрлись

      в раздел имущества, оставив не удел

      единственного сына. Как наследник

      я тоже право на жильё имел,

      но так случилось, что теперь в передней

      чужие тапочки. Как будто никогда

      и не было отца в этой квартире.

      Осталось, впрочем, это ерунда —

      семь слоников, разбросанные в мире

      моим старанием, как память о семье,

      чтоб кто-нибудь, когда-то,