Легионы воинов познания льются по планете,

      как реки боевых муравьев, как слоновая саранча.

      Ощетинившись методами, топча/пожирая

      все непознанное.

      Преобразуя явления

      в плотную массу представлений,

      а затем в вавилоны библиотек,

      а затем в тиранозавров Больших Идеологий.

      За полчищами экспериментаторов

      (пушечное мясо теоретиков)

      идут фаланги физиков

      с длинными копьями-моделями,

      среди них – холодный Ньютон в погоне:

      за тайной кубита.

      А я, несчастный янычар

      в этой несущейся орде ученых,

      Разделяю ли эту волю или просто наемник?

      Да, но сомневаюсь:

      в Науку можно только верить.

      Ненависть как кратчайший путь к пониманию,

      синтезу.

      Как вирус-убийца, размышляя

      (сменой поколений), «добреет»

      (хотя бы для продления жизни/инфекционности

      хозяина)

      и, наконец, интегрируется в геном хозяина.

      Как лихие пираты —

      бактерии-эндопаразиты прокариотов —

      превратились в ядра

      или митохондрии их клеток.

      Как японцы любят последние моменты,

      предконцы, закаты,

      Люблю предэрекции новых идей,

      ощущение сфиры Кетер, где

      воля съесть неотделима от той, громадной:

      не быть съеденным.

      Хищник не любопытен:

      он сметает все, что видит, в роль еды.

      Акула может проглотить ящик гвоздей,

      детеныша, кусок самой себя.

      Это мы, антилопы,

      должны постоянно вслу-, всма-, внюхиваться

      в неугадываемую смесь потенциальных опасности и радости.

      Но перед шансом размножиться,

      смягчается хищник и звереет антилопа.

      Это ведь не личное дело и время.

      Неудержимый феромон

      и давление сзади от будущих поколений

      разгоняют удивление.

      Чисто-белое удивление,

      трансверсальная этика любопытства.

      По степени непознанности упорядочиваются

      кусочки ткани целого.

      Стимулы равны и суверенны.

      А прыжок тигра – это расширение неживого пространства.

      Его взгляд понимания пронизывает биомассу

      и страхом одухотворяет ее.

      Контакт c чем-то немыслимо громадным,

      и не как в комфорте молитвы или телескопа,

      а как в танце по-детски перед хищником

      на неизбежно близком расстоянии.

      Движения материков или пролёт нейтрино

      не могут влиять на наши жизни.

      Только сравнимость по размеру и времени

      даёт явлению опасность/полезность для нас.

      На площадке человекоподобия,

      между безднами Большого и Малого

      идёт эта пьеса – реквизит и мы.

      Наблюдает ли нас воля из Несравнимости?

      Несравнимое можно представить

      букетами