Души куются уже не семьями,

      а ударами определяющих встреч/книг,

      кометами сознания мастеров,

      чеканящих личный рисунок смысла

      как кратеры планеты или шрамы кашалота.

      Мои отцы-основатели, имена-заклинания:

      Волошин, Эредиа, Уитмен, Рильке,

      Сервантес, Свифт, Кафка, Оруэлл,

      По, Уэллс, Шекли, Дик, Лем;

      Хайям, Руми, Сведенборг, Лурия,

      Шолем, Жаботинский, Спиноза;

      Паскаль, Ницше, Фрейд, Винникот,

      Кеплер, Лейбниц, Вороной, Эрдёш;

      Лоренцо Медичи, Леонардо да Винчи,

      Диего Деза, Колумб, Альфред Уоллес.

      Брызги с этих комет смешались во мне

      в неповторимой пропорции.

      Только в этом – моя единственность.

      Когда я смог «писать», то оборвал почти сразу,

      это помешало бы мне остаться честно – зверем —

      сохранить гражданство в ледяном вихре явлений,

      до их переработки пишущим.

      Убежал от законной Поэзии

      с красавицей-Наукой.

      Заворожила неисправляемость реальной жизни.

      Как у Лучо Фонтана: взрезами холста бритвой.

      За нашим сознанием кроется бездна

      неиспользованной мощи мозга.

      Как не мог выпрямиться мой четвероногий предок

      и не мог побывать в Токио мой прадед из черты

      оседлости,

      так и я не смогу разлиться в свое расширение.

      Но были ли у них такие же желание/надежда/

      уверенность

      и боль/невозможность

      вырваться на волю сверхсилы?

      Были, но безотносительно к расширению,

      как и сейчас у меня.

      Вряд ли способность предчувствовать

      усиливается с поколениями.

      Литература и Философия —

      две дивы универсальности,

      китовые акулы, так легко въемлющие в себя все и

      на любой шкале,

      так почему же я не побежал/вцепился, когда они

      подмигнули смазливому москвичонку – бохеру.

      И жизнь прошла бы как цоканье шара

      в зале серого кафеля,

      между плоскостями/стенками,

      в уверенности сегментов и

      усталом презрении к диспозиции стенок.

      Но (страхорожденное?) желание понимать,

      в постоянных родовых муках

      метаморфоза от до-понимания,

      тропическое влечение к корню, имени,

      матери каждого факта

      оказались сильнее, чем обещание уюта души.

      Предпочел брызги стекла

      хрустальности его оцепенения.

      Да, в реальной жизни – это жить на зоне,

      с бандюжками нормы

      (правда, я устроился в бараке науки, там – легче).

      Но пронзительность фактов, сырой/белый звук

      жизни

      зовет, держит и тянет.

      Самые острые факты сейчас в Биологии и Физике,

      а не в поведении людей и людоведении.

      Эта непримиримость фактов между собой,

      несмотря на набрасываемые компромиссы/теории,

      и