Порой он был ворчливым оттого,

      что полшага до старости осталось.

      Что, верно, часто мучила его

      нелегкая военная усталость.

      Но молодой и беспокойный жар

      его хранил от мыслей одиноких —

      он столько жизней бережно держал

      в своих ладонях, умных и широких.

      И не один, на белый стол ложась,

      когда терпеть и покоряться надо,

      узнал почти божественную власть

      спокойных рук и греющего взгляда.

      Вдыхал эфир, слабел и, наконец,

      спеша в лицо неясное вглядеться,

      припоминал, что, кажется, отец

      смотрел вот так когда-то в раннем детстве.

      А тот и в самом деле был отцом

      и не однажды с жадностью бессонной

      искал и ждал похожего лицом

      в молочном свете операционной.

      Своей тоски ничем не выдал он,

      никто не знает, как случилось это, —

      в какое утро был он извещен

      о смерти сына под Одессой где-то…

      Не в то ли утро, с ветром и пургой,

      когда, немного бледный и усталый,

      он паренька с раздробленной ногой

      сынком назвал, совсем не по уставу.

      Хмуро встретили меня в палате.

      Оплывала на столе свеча.

      Человек метался на кровати,

      что-то исступленное крича.

      Я из стиснутой руки солдата

      осторожно вынула сама

      неприглядный, серый и помятый

      листик деревенского письма.

      Там, в письме, рукою неумелой

      по-печатному писала мать,

      что жива, а хата погорела

      и вестей от брата не слыхать.

      Что немало горя повидали,

      что невзгодам не было конца,

      что жену с ребенком расстреляли,

      уходя, у самого крыльца.

      Побледневший, тихий и суровый

      в голубые мартовские дни

      он ушел в своей шинели новой,

      затянув скрипучие ремни.

      В коридоре хрустнул пол дощатый,

      дверь внизу захлопнулась, звеня.

      Человек, не знающий пощады,

      шел вперед, на линию огня.

      Шел он, плечи крепкие сутуля,

      нес он ношу – ненависть свою.

      Только бы его шальная пуля

      не задела где-нибудь в бою…

      Только не рванулась бы граната,

      бомба не провыла на пути,

      потому что ненависть солдату

      нужно до Берлина донести!

      Летел сквозь бурю лунный круг,

      и ветер тучи рвал.

      Письмо мне передал твой друг

      проездом на Урал.

      Спеша, конверт, промокший весь,

      я тут же сорвала.

      И не могла письма прочесть —

      такая тьма была.

      И только свет, неверный свет

      октябрьской луны

      упал на маленький портрет

      с летящей вышины.

      И поняла я по чертам

      неясного лица,

      что ты, конечно,