Нынче улетели журавли

      на заре промозглой и туманной.

      Долго, долго затихал вдали

      разговор печальный и гортанный.

      С коренастых вымокших берез

      тусклая стекала позолота;

      горизонт был ровен и белес,

      словно с неба краски вытер кто-то.

      Тихий дождь сочился без конца

      из пространства этого пустого…

      Мне припомнился рассказ отца

      о лесах и топях Августова.

      Ничего не слышно о тебе.

      Может быть, письмо в пути пропало,

      может быть… Но думать о беде —

      я на это не имею права.

      Нынче улетели журавли…

      Очень горько провожать их было.

      Снова осень. Три уже прошли…

      Я теплее девочку укрыла.

      До костей пронизывала дрожь,

      в щели окон заползала сырость…

      Ты придешь, конечно, ты придешь

      в этот дом, где наш ребенок вырос.

      И о том, что было на войне,

      о своем житье-бытье солдата

      ты расскажешь дочери, как мне

      мой отец рассказывал когда-то.

      Года прошли,

      а помню, как теперь,

      фанерой заколоченную дверь,

      написанную мелом цифру «шесть»,

      светильника замасленную жесть,

      колышет пламя снежная струя,

      солдат в бреду…

      И возле койки – я.

      И рядом смерть.

      Мне трудно вспоминать,

      но не могу не вспоминать о нем…

      В Москве, на Бронной, у солдата – мать…

      Я знаю их шестиэтажный дом,

      московский дом…

      На кухне примуса,

      похожий на ущелье коридор,

      горластый репродуктор,

      вечный спор

      на лестнице… ребячьи голоса…

      Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу,

      пальто расстегивая на бегу,

      бросал на стол с размаху связку книг —

      вернувшийся из школы ученик.

      Вот он лежит: не мальчик, а солдат,

      какие тени темные у скул,

      как будто умер он, а не уснул,

      московский школьник… раненый солдат.

      Он жить не будет.

      Так сказал хирург.

      Но нам нельзя не верить в чудеса,

      и я отогреваю пальцы рук…

      Минута… десять… двадцать… полчаса…

      Снимаю одеяло – как легка

      исколотая шприцами рука.

      За эту ночь уже который раз

      я жизнь держу на острие иглы.

      Колючий иней выбелил углы,

      часы внизу отбили пятый час…

      О, как мне ненавистен с той поры

      холодноватый запах камфары!

      Со впалых щек сбегает синева,

      он говорит невнятные слова,

      срывает марлю в спекшейся крови…

      Вот так. Еще. Не уступай! Живи!

      …Он умер к утру, твой хороший сын,

      твоя надежда и твоя любовь…

      Зазолотилась