Мороз давно рисует по стеклу,

      и облака никак не сходят с неба.

      Иду бродить до вечера по снегу,

      вконец истосковавшись по теплу,

      надеясь: улыбнётся во дворе

      мне девушка, закутанная в шубку,

      и ласково переиначит в шутку

      мои слова о чёрном ноябре.

      А может быть, другая подойдёт

      и скажет, слог растягивая длинно,

      что был мороз и вот сладка рябина

      и на исходе високосный год.

      Я могу написать проливные стихи,

      те, которые пахнут полынью и мятой,

      те, в которых поют по утрам петухи

      и лоснится ковыль, сапогами примятый.

      Я могу написать снеговые слова

      и стихи сине-бело-зелёного цвета,

      те, в которых у ели бела голова,

      а над нею – по-прежнему синее лето,

      и матёрые ели – отцы, пастухи —

      гонят стало зелёных ельчат по оврагу.

      Я могу написать

      в четырёх измереньях стихи,

      но нигде не достану такую бумагу.

      Тени имеют форму людей

      и форму ступней – следы,

      и мы замечаем, что наши

      идеи имеют форму среды.

      Воде диктует форму сосуд,

      свободу её крадя,

      а верную форму воды несут

      лишь круглые капли дождя.

      И если отпустят дождь или гром

      мысли из наших голов,

      мы их увидим в небе своём

      в виде воздушных шаров.

      Я – житель города.

      Ни разу

      не видел, как растут подснежники.

      Я видел, как лежат булыжники,

      и знаю, где лежат бумажники,

      но не узнал нехитрой нежности,

      под снегом спрятанной от глаза.

      А в городе растут насмешники

      и, как ростки под талым снегом,

      скрывают теплоту под смехом.

      Деревянные игрушки

      прямо с машины

      свалены в угол,

      одинаково беспомощные, смешные,

      похожие друг на друга.

      Девушка, не похожая ни на кого,

      единственная для тебя,

      дарит тебе ни с того ни с сего

      одного из этих деревянных ребят.

      Человечек, пришедший из лесов,

      из