В рыбацком домике, заложенные

      за перекошенный буфет,

      как фонд особый козьеножечный

      лежат газеты прежних лет.

      А там агентов тайных множество,

      там – отравители-врачи.

      Клопы, ползя по строчкам, ежатся

      и тараканы-усачи.

      Рыбак вернется в пору позднюю.

      Он хватит кваса полковша

      и в чью-то речь, такую грозную,

      махру насыплет не спеша.

      И, сочиняя самокруточку,

      невозмутимо деловит,

      он речь свернет в тугую трубочку

      и аккуратно послюнит.

      А что там в ней – ему до лешего! —

      и так устал за день-деньской…

      Огня каемочка алеющая

      строку съедает за строкой.

      А рыбаку денек бы солнечный,

      да ветер в парус, да улов.

      И желтый ноготь с блесткой семужной

      сбивает пепел бывших слов.

      А вечерами над Печорою

      горят цигарок огоньки,

      и, непогодой удрученные,

      сидят и курят рыбаки.

      И восхваленья, обличения,

      статей, стихов забытый хлам,

      как будто по предназначению,

      восходят дымом к облакам.

      А где-то снова кто-то мается,

      чтоб вышли новости чуть свет,

      и в самолетах мчатся матрицы

      давно известных всем газет.

      Ну а кисетики истертые

      шуршат до самых петухов…

      Вовсю работает история

      на самокрутки рыбаков.

      Приготовь двустволку и взгляни:

      вытянув тебе навстречу клюв,

      вылетает вальдшнеп из луны,

      крыльями ее перечеркнув.

      Вот летит он, хоркая, хрипя.

      Но скажи, ты знаешь, отчего

      тянет его, тянет на тебя,

      а твою двустволку – на него?

      Он летит, и счастлив его крик.

      Ты, дрожа, к двустволке приник.

      Он – твой безоружный двойник.

      Ты – его бескрылый двойник.

      Разве ты бескрылость возместишь

      выстрелом в крылатость? Дробь хлестнет,

      но ведь это сам ты летишь,

      это сам себя стреляешь влет…

      Тянет ветром свежо и студено.

      Пахнет мокрой сосною крыльцо.

      И потягивается освобожденно

      утка, вылепившая яйцо.

      И глядит непорочною девой,

      возложив, как ей бог начертал,

      совершенство округлости белой

      на соломенный пьедестал.

      А над грязной дорогой подталой,

      над зацвелыми крышами изб

      совершенство округлости алой

      поднимается медленно ввысь.

      И дымится почти бестелесно,

      все пронизанное зарей,

      совершенство весеннего леса,

      словно выдох земли – над землей.

      Не запальчивых