Комаров по лысине размазав,

      попадая в топи там и сям,

      автор нежных дымчатых рассказов

      шпарил из двустволки по гусям.

      И, грузинским тостам не обучен,

      речь свою за водкой и чайком

      уснащал великим и могучим

      русским нецензурным языком.

      В духоте залузганной хибары

      он ворчал, мрачнее сатаны,

      по ночам – какие суки бабы,

      по утрам – какие суки мы.

      А когда храпел, ужасно громок,

      думал я тихонько про себя:

      за него, наверно, тайный гномик

      пишет, нежно перышком скрипя.

      Но однажды ночью темной-темной

      при собачьем лае и дожде

      (не скажу, что с радостью огромной)

      на зады мы вышли по нужде.

      Совершая тот обряд законный,

      мой товарищ, спрятанный в тени,

      вдруг сказал мне с дрожью незнакомой:

      «Погляди, как светятся они!»

      Били прямо в нос навоз и силос.

      Было гнусно, сыро и темно.

      Ничего как будто не светилось

      и светиться не было должно.

      Но внезапно я увидел, словно

      на минуту раньше был я слеп,

      как свежеотесанные бревна

      испускали ровный-ровный свет.

      И была в них лунная дремота,

      запах далей северных лесных

      и еще особенное что-то,

      выше нас и выше их самих.

      А напарник тихо и блаженно

      выдохнул из мрака:

                                     «Благодать…

      Светятся-то, светятся как, Женька!»

      и добавил грустно:

                                   «Так их мать!..»