В клубе, жарком, словно баня,

      раньше бывшем церковью,

      подоконники сгибали

      бабы многоцентнерно.

      Восседали старики

      с хитрецой подзудной,

      звероловы,

                       рыбаки,

      да и я,

               приблудный.

      Ребятишки —

                           все в репьях —

      на полу иссоплились.

      Слух прошел —

                               один крупняк

      должен быть из области.

      Шесть пробило.

                               Семь пробило…

      Крупняка не видно было.

      Головы качались,

      семечки кончались.

      Обрастали потом лбы, —

      веничков бы в зал!

      «Мне по надобности бы», —

      кто-то робко встал.

      Председатель дрогнул аж, —

      что за несознательность!

      «С Центра едут, понимашь?

      Ну, а ты —

                      про надобность».

      Что поделать —

                               важный чин!

      Сел мужик,

                        попятясь.

      Воздух был не без причин

      многоароматист.

      И пускали табаки

      в этот воздух трудный

      звероловы,

                       рыбаки,

      да и я,

                приблудный.

      Но к восьми

                         из темной чащи

      прозвучал руководяще

      приближавшийся клаксон.

      Стало ясно —

                           это он.

      И явился, брови хмуря,

      сам —

               всех прочих во главе.

      Габардин во всей фигуре

      и велюр —

                      на голове.

      Двое, с ним прибывших,

                                            юрко

      путь ему прокладывали,

      а сквозь дыры в штукатурке

      ангелы подглядывали.

      Шел,

              кивая наобумно

      (вроде даже подобрел),

      а завидевши трибуну,

      совершенно пободрел.

      Встал в нее, —

                            грудя навынос! —

      об нее располовинясь,

      и на край —

                        крутой кулак.

      Стало ясно —

                            да, крупняк.

      И пошел он вдруг метаться,

      всех куда-то звать пытаться.

      И минут через пятнадцать

      после всех его атак

      стало ясно —

                          да, мастак.

      Он гремел на самовзводе

      о пушнине,

                       рыбе,

                               меде,

      ржи,

             пшенице,

                           огороде.

      Брал собранье в оборот:

      «Надо думать о народе!» —

      позабыв, что здесь —

                                       народ.

      А