Нас дождь поливал

      трое суток.

      Три дня штурмовала гроза.

      От молний ежеминутных

      ломить начинало глаза.

      Пока продолжалась осада,

      мы съели пуды алычи.

      За нами вдогонку из сада,

      как змеи, вползали ручьи.

      А тучи шли тихо, вразвалку,

      и не было тучам конца…

      Промокшая, злая чекалка

      визжала всю ночь у крыльца.

      Опавшие листья сметая,

      кружились потоки, ворча,

      лимонная и золотая

      купалась в дожде алыча.

      И, превознося непогоду,

      от зноя живая едва,

      глотала небесную воду

      привычная к жажде трава.

      Вот так мы и жили без дела

      на мокрой, веселой земле,

      а море свирепо гудело

      и белым дымилось во мгле.

      Домишко стоял у обрыва,

      где грохот наката лютей,

      и жило в нем двое счастливых

      и двое несчастных

      людей.

      Ты мне в бесконечные ночи

      с улыбкою (благо темно!)

      твердил, что, конечно, на почте

      лежит телеграмма давно.

      Что письма затеряны, видно,

      твердил, почтальонов виня.

      И было мне горько и стыдно,

      что ты утешаешь меня.

      И я понимала отлично,

      что четко работает связь,

      что письма вручаются лично,

      открытки не могут пропасть…

      Однажды, дождавшись рассвета,

      с последней надеждой скупой

      ушла я месить километры

      лиловой размякшей тропой.

      Ушла я вдогонку за счастьем,

      за дальней, неверной судьбой…

      А счастье-то было ненастьем,

      тревогой,

      прибоем,

      тобой.