Ни в нужде,

      ни в беде,

      в необъятном Нигде

      никто

      и ничто,

      ни броня,

      ни фигня

      не удержит меня,

      когда я спешу на помощь.

      Подмочить кружева пелёнок

      и родителей ввергнуть в транс —

      никогда ни один ребенок

      не упустит волшебный шанс,

      чтобы после, под мамин ропот,

      свою соску сосать, пыхтя.

      И с опорой на данный опыт

      отправляется в путь дитя.

      Не ликуют при встречах трубы,

      не поёт о любви кларнет —

      мир болезненно тычет в зубы,

      только соски при этом нет.

      Пожелтевшие фотопленки

      побуждают дитя чудить:

      «Хорошо бы назад, в пеленки,

      где не грех под себя ходить.»

      И лишь тем, кого манят выси,

      суждено всё в уме сложить:

      «Ни подгузников нет, ни сиси.

      Нужно как-нибудь с этим жить.»

      Когда и́скра в душе догорает

      и развенчан последний кумир,

      сочинитель с мансарды взирает

      ироническим взглядом на мир.

      Дышит сырость в оконную щёлку,

      бедолага немыт и оброс:

      он затеял с маркизой размолвку,

      утомлённый картинностью поз.

      В звёздный час своего поколенья

      он воспел обаянье греха,

      но усилились признаки тленья

      под игривым злословьем стиха.

      Озарения были мгновенны,

      вновь освистана пьеса толпой.

      На запястье пульсируют вены

      в ожидании бритвы тупой.

      Но поэт полагает упрямо,

      находясь у финальной черты,

      будто пошлость – бескрылая дама,

      проводящая день у плиты.

      Поправляет он галстук невольно,

      что, пожалуй, забавней всего…

      Боже мой, отчего же так больно

      мне сквозь время смотреть на него?

      Она вошла и села на диван

      в изящной позе, вялая от лени.

      А он застыл, как глиняный болван,

      обозревая дивные колени,

      и угрожал ей мысленно в бреду:

      «Сейчас, ей-богу… трахну и уйду.»

      Она прикрыла нехотя зевок

      как бы в ответ на детскую угрозу,

      в диван вдавила шелковый свой бок,

      чуть изменив заученную позу,

      и развела от скуки ноги врозь.

      Ее усмешка жгла его насквозь.

      И, ощутив волнительную прыть,

      он произнес решительно и пылко:

      «Пожалуй, надо форточку открыть:

      тут в номерах ужасная парилка.»

      Но даже пальцем он не шевельнул —

      лишь краем глаза в зеркало взглянул.

      В ее тираде, высказанной вдруг,

      звучала плохо спрятанная злоба:

      «Быть может, вы присядете, мой друг?

      Смешно смотреть, как вы стоите оба.»

      И обмахнула в гневе сей же миг

      подолом платья ангельский свой лик.

      Он