о все же прожитой не худо,

      о человеке как о чуде,

      а кто не верит в это чудо,

      подите с наше покочуйте.

      Пока сердца не обветшали,

      грустя, что видимся нечасто,

      мы пьем вино своей печали

      за летописца и фантаста.

      К Москве протягивая руки,

      в ознобе гордости и грусти

      сквозь слезы думаем о друге

      в своем бетонном захолустье.

      Но лишь тогда в Начале будет Слово,

      когда оно готово Богом стать, –

      вот почему писателя Шарова

      пришла пора, открыв, перечитать.

      Он в смене зорь, одна другой румянче,

      средь коротыг отмечен вышиной,

      был весь точь-в‑точь, как воин из Ламанчи,

      печальный, добрый, мудрый и смешной.

      В таком большом как веку не вместиться?

      Такую боль попробуй потуши!

      Ему ж претит словесное бесстыдство –

      витийский хмель расхристанной души.

      Он тем высок, что в сказку быль впряглась им,

      что он, глухарь, знал тысячи утрат,

      но и в быту возвышенно-прекрасен

      в углу Москвы укрывшийся Сократ.

      Зато и нам не знать мгновений лучших,

      чем те, когда – бывало, повезет –

      и к нам на миг его улыбки лучик

      слетал порой с тоскующих высот…

      Вот он на кухне в россказнях вечерних

      сидит, ногою ногу оплетя,

      писатель книг, неведомый волшебник,

      в недобрый мир забредшее дитя.

      Как принц из сказки, робок и огромен,

      хоть нет на лбу короны золотой,

      и не чудно ль, что мы его хороним,

      а он, как свет, над нашей суетой?

      И больно знать, что, так и не дождавшись,

      наставших дней душа его ждала, –

      так хоть теперь с нее снимите тяжесть,

      пустите в жизнь из ящиков стола!