При луне, когда косую крышу

      лижет металлический пожар,

      из окна случайного я слышу

      сладкий и пронзительный удар

      музыки; и чувствую, как холод

      счастия мне душу обдает;

      кем-то ослепительно расколот

      лунный мрак; и медленно в полет

      собираюсь, вынимая руки

      из карманов, трепещу, лечу,

      но в окне мгновенно гаснут звуки,

      и меня спокойно по плечу

      хлопает прохожий: «Вы забыли, —

      говорит, – летать запрещено».

      И застыв, в венце из лунной пыли,

      я гляжу на смолкшее окно.

      Бережно нес я к тебе это сердце прозрачное. Кто-то

      в локоть толкнул, проходя. Сердце, на камни упав,

      скорбно разбилось на песни. Прими же осколки.

                                                                     Не знаю,

      кто проходил, подтолкнул: сердце я бережно нес.

      Гордо и ясно ты умер, умер, как Муза учила.

      Ныне, в тиши Елисейской, с тобой говорит

                                                             о летящем

      медном Петре и о диких ветрах африканских —

                                                                Пушкин.

      Воркующею теплотой шестая —

      чужая – наливается весна.

      Все ждет тебя душа моя простая,

      гадая у восточного окна.

      Позволь мне помнить холодок щемящий

      зеленоватых ландышей, когда

      твой светлый лес плывет, как сон шумящий,

      а воздух – как дрожащая вода.

      Позволь мне жить, искать Творца в творенье,

      звать изумленье рифмы и любви.

      Не укоряй в час трудного горенья,

      что вот я вспомнил ландыши твои.

      Как тень твоя, чужой апрель мне сладок.

      Взволнованно душа тебя зовет,

      текучий блеск твоих дождей и радуг,

      когда весь лес лепечет и плывет.

      Твой будет взлет неизъяснимо ярок,

      а наша встреча – творчески-тиха;

      склонюсь, шепну: вот мой простой подарок,

      вот капля солнца в венчике стиха.

      Каждый помнит какую-то русскую реку,

      но бессильно запнется, едва

      говорить о ней станет: даны человеку

      лишь одни человечьи слова.

      А ведь реки, как души, все разные… нужно,

      чтоб соседу поведать о них,

      знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный,

      изумрудную речь водяных.

      Но у каждого в