Один, в рождественскую ночь, скулит

      и ёжится волчонок желтоглазый.

      В седом лесу зеленый свет разлит,

         на пухлых елочках алмазы.

      Мерцают звезды на ковре небес,

      мерцая, ангелам щекочут пятки.

      Взъерошенный волчонок ждет чудес,

         а лес молчит, седой и гладкий.

      Но ангелы в обителях своих

      все ходят и советуются тихо,

      и вот один прикинулся из них

         большой пушистою волчихой.

      И к нежным волочащимся сосцам

      зверек припал, пыхтя и жмурясь жадно.

      Волчонку, елкам, звездным небесам —

         всем было в эту ночь отрадно.

      Как объясню? Есть в памяти лучи

      сокрытые; порою встрепенется

      дремавший луч. О муза, научи:

      в понятный стих как призрак перельется?

      Проезжий праздный в городе чужом,

      я, невзначай, перед каким-то домом,

      бессмысленно, пронзительно знакомым…

      Стой! Может быть, в стихах мы только лжем,

      темним и рвем сквозную мысль в угоду

      размеру? Нет, я верую в свободу

      разумную гармонии живой.

      Ты понимаешь, муза, перед домом,

      мне, вольному бродяге, незнакомым

      и мне – родным, стою я сам не свой

      и, к тайному прислушиваясь пенью,

      все мелочи мгновенно узнаю:

      в сплошном окне косую кисею,

      столбы крыльца, и над его ступенью

      я чувствую тень шага моего,

      иную жизнь, иную чую участь

      (дай мне слова, дай мне слова, певучесть),

      всё узнаю, не зная ничего.

      Какая жизнь, какой же век всплывает,

      в безвестных безднах памяти звеня?

      Моя душа, как женщина, скрывает

      и возраст свой, и опыт от меня.

      Я вижу сны. Скитаюсь и гадаю.

      В чужих краях жду поздних поездов.

      Склоняюсь в гул зеркальных городов,

      по улицам волнующим блуждаю:

      дома, дома; проулок; поворот —

      и вот опять стою я перед домом,

      пронзительно, пронзительно знакомым,

      и что-то мысль мою темнит и рвет.

      Если ветер судьбы, ради шутки,

      дохнув, забросит меня

      в тот город желанный и жуткий,

      где ты вянешь день ото дня,

      и если на улице яркой

      иль в гостях, у новых друзей,

      или там, у дворца, под аркой,

      средь лунных круглых теней,

      мы встретимся вновь, – о Боже,

      как мы будем плакать тогда

      о том, что мы стали несхожи

      за эти глухие года;

      о юности, в юность влюбленной,

      о великой ее мечте;

      о том, что дома на Мильонной

      на вид уж совсем не те.

      He надо плакать. Видишь, там – звезда,

      там – над