В кастальском переулке есть лавчонка:

      колдун в очках и сизом сюртуке

      слова, поблескивающие звонко,

      там продает поэтовой тоске.

      Там в беспорядке пестром и громоздком

      кинжалы, четки – сказочный товар!

      В углу – крыло, закапанное воском,

      с пометкою привешенной: Икар.

      По розам голубым, по пыльным книгам

      ползет ручная древняя змея.

      И я вошел, заплаканный, и мигом

      смекнул колдун, откуда родом я.

      Принес футляр малиново-зеленый,

      оттуда лиру вытащил колдун,

      новейшую: большой позолоченный

      хомут и проволоки вместо струн.

      Я отстранил ее… Тогда другую

      он выложил: старинную, в сухих

      и мелких розах – лиру дорогую,

      но слишком нежную для рук моих.

      Затем мы с ним смотрели самоцветы,

      янтарные, сапфирные слова,

      слова-туманы и слова-рассветы,

      слова бессилия и торжества.

      И куклою, и завитками урны

      колдун учтиво соблазнял меня;

      с любовью гладил волосок лазурный

      из гривы баснословного коня.

      Быть может, впрямь он был необычаен,

      но я вздохнул, откинул огоньки

      камней, клинков – и вышел; а хозяин

      глядел мне вслед, подняв на лоб очки.

      Я не нашел. С усмешкою суровой

      сложи, колдун, сокровища свои.

      Что нужно мне? Одно простое слово

      для горя человеческой любви.

      …И все, что было, все, что будет,

      и золотую жажду жить,

      и то бессонное, что нудит

      на звуки душу разложить,

      все объясняли, вызывали

      глаза возлюбленной земной,

      когда из сумрака всплывали

      они, как царство, предо мной.

      Я где-то за городом, в поле,

      и звезды гулом неземным

      плывут, и сердце вздулось к ним,

      как темный купол гулкой боли.

      И в некий напряженный свод —

      и все труднее, все суровей —

      в моих бессонных жилах бьет

      глухое всхлипыванье крови.

      Но в этой пустоте ночной,

      при этом голом звездном гуле,

      вложу ли в барабан резной

      тугой и тусклый жемчуг пули

      и, дула кисловатый лед

      прижав о высохшее нёбо,

      в бесплотный ринусь ли полет

      из разорвавшегося гроба?

      Или достойно дар приму,

      великолепный и тяжелый, —

      всю полнозвучность ночи голой

      и