Бархатно-черная, с теплым отливом сливы

                                                              созревшей,

      вот распахнулась она; сквозь этот бархат живой

      сладостно светится ряд васильково-лазоревых

                                                                      зерен

      вдоль круговой бахромы, желтой, как зыбкая рожь.

      Села на ствол, и дышат зубчатые нежные крылья,

      то припадая к коре, то обращаясь к лучам…

      О, как ликуют они, как мерцают божественно!

                                                                  Скажешь:

      голубоокая ночь в раме двух палевых зорь.

      Здравствуй, о, здравствуй, греза березовой

                                                         северной рощи!

      Трепет, и смех, и любовь юности вечной моей.

      Да, я узнаю тебя в Серафиме при дивном свиданье,

      крылья узнаю твои, этот священный узор.

      Гнедые, грузные, по зелени сырой

      весенней пажити, под тусклыми дубами,

      они чуть двигались и мягкими губами

      вбирали сочные былинки, и зарей,

      вечернею зарей полнеба розовело.

      И показалось мне, что время обмертвело,

      что вечно предо мной стояли эти три

      чудовищных коня; и медные отливы

      на гривах медлили, и были молчаливы

      дубы священные под крыльями зари.

      С тонким псом и смуглым кубком

      жарко-рдяного вина,

      ночью лунной в замке деда

      я загрезил у окна.

      В длинном платье изумрудном,

      вдоль дубравы на коне

      в серых яблоках ты плавно

      проскакала при луне.

      Встал я, гончую окликнул,

      вывел лучшего коня,

      рыскал, рыскал по дубраве,

      спотыкаясь и звеня;

      и всего-то только видел,

      что под трефовой листвой

      жемчуговые