Прекрасное утро: чуть-чуть капучино,

      чуть-чуть Петербурга и юности треть.

      И пусть я теперь – очень взрослый мужчина,

      остался я мальчиком, если смотреть

      на жизнь мою проще. И мир интересен,

      и ветра немало, воды и огня…

      Успею сложить ещё множество песен,

      мелодию утра в душе сохраня.

      Не раз в тиши твоей скрипучей

      я мрачной тенью проходил,

      благословляя добрый случай,

      что мне Вселенную открыл.

      Молчали древние богини,

      молчал полотен дивный ряд,

      как вечный сон Тейшебаини12,

      что длится сотни лет подряд.

      Благодарю тебя, о вечность!

      Не раз певцу из тёмных стран

      твоя приснится бесконечность

      и брат твой верный – Ереван…

      Бутылки плывут по Обводному13,

      волна охлаждает гранит.

      «Дыхание лета холодное»,

      сказал бы лукавый пиит.

      Такая теперь аномалия…

      А я лучше зонт прихвачу

      и тенью печальной, усталою

      над серой Невой полечу.

      Собранье фарфоровых лиц,

      изящных фигур в позолоте

      и сотен священных страниц,

      почивших внутри переплёта.

      Донаторы14 падают ниц

      пред Тем, Кто прекрасен и светел,

      и стаей испуганных птиц

      кружится над крышами пепел.

      В квартире пустынной лежит одиноко

      оставленный всеми поэт.

      На низком столе – только пятна от сока

      и старый сухой винегрет.

      И снится поэту, что в крае далёком

      (в том крае, где роскошь, почёт)

      издатель его проживает жестокий

      и рифмы на вес продаёт.

      Среди этих унылых проулков

      тяжелей одиночества груз —

      неизбежно, могуче и гулко

      раздаётся молчание муз.

      Всё молчит, даже воды Полисти15,

      даже ветер больших площадей…

      Снова мёртвые плавают листья

      у пустынных холодных аллей…

      Он