Мистраль качает ставни. Целый день

      Печет дорожки солнце. Но за домом,

      Где ледяная утренняя тень,

      Мороз крупой лежит по водоемам.

      На синеве и белый новый дом,

      И белая высокая ограда

      Слепят глаза. И слышится кругом

      Звенящий полусонный шелест сада.

      Качаясь, пальмы клонятся. Их жаль, —

      Они дрожат, им холодно от блеска

      Далеких гор… Проносится мистраль,

      И дом белеет слишком резко.

      Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель

      Бегут кресты – раскинутые руки.

      Я слушаю задумчивую ель —

      Певучий звон… Все – только мысль и звуки!

      То, что лежит в могиле, разве ты?

      Разлуками, печалью был отмечен

      Твой трудный путь. Теперь их нет. Кресты

      Хранят лишь прах. Теперь ты мысль. Ты вечен.

      Большая муфта, бледная щека,

      Прижатая к ней томно и любовно,

      Углом колени, узкая рука…

      Нервна, притворна и бескровна.

      Все принца ждет, которого все нет,

      Глядит с мольбою, горестно и смутно:

      «Пучков, прочтите новый триолет…»

      Скучна, беспола и распутна.

      На треножник богиня садится:

      Бледно-рыжее золото кос,

      Зелень глаз и аттический нос —

      В медном зеркале все отразится.

      Тонко бархатом риса покрыт

      Нежный лик, розовато-телесный,

      Каплей нектара, влагой небесной,

      Блещут серьги, скользя вдоль ланит.

      И Улисс говорит: «О Цирцея!

      Все прекрасно в тебе: и рука,

      Что прически коснулась слегка,

      И сияющий локоть, и шея!»

      А богиня с улыбкой: «Улисс!

      Я горжусь лишь плечами своими

      Да пушком апельсинным меж ними,

      По спине убегающим вниз!»

      Я снял узду, седло – и вольно

      Она метнулась от меня,

      А я склонился богомольно

      Пред солнцем гаснущего дня.

      Она взмахнула легкой гривой

      И, ноздри к ветру обратив,

      С тоскою нежной и счастливой

      Кому-то страстный шлет призыв.

      Едины Божии созданья,

      Благословен создавший их

      И совместивший все желанья

      И все томления – в моих.

      Настанет день