Инверсии, меандры и эмблемы,

      Труд, филигранный и никчемный разом, —

      Вот что его иезуитский разум

      Ценил в стихах – подобье стратагемы.

      Не музыка жила в нем, а гербарий

      Потрепанных софизмов и сравнений,

      И перед хитроумьем преклоненье,

      И превосходство над Творцом и тварью.

      Не тронутый ни лирою Гомера,

      Ни серебром и месяцем Марона,

      Не видел он Эдипа вне закона

      И Господа, распятого за веру.

      И пышные восточные созвездья,

      Встречающие утренние зори,

      Прозвал, ехидничая и позоря,

      «Несушками небесного поместья».

      Он жил, ни божеской любви не зная,

      Ни жгущей губы каждого мужчины,

      Когда за звучною строфой Марино

      К нему подкралась исподволь Косая.

      Дальнейшая судьба его туманна:

      Могильному гниенью оставляя

      Земную персть, вошла под кущи Рая

      Душа скончавшегося Грасиана.

      Что он почувствовал, перед собою

      Увидев Архетипы и Блистанья?

      Не зарыдал ли над пустой судьбою,

      Признав: «Напрасны были все метанья»?

      Что пережил, когда разверзло веки

      Нещадным светом Истины небесной?

      Быть может, перед богоданной бездной

      Он отшатнулся и ослеп навеки?

      Нет, было так: над мелочною темой

      Склонился Грасиан, не видя Рая

      И в памяти никчемной повторяя

      Инверсии, меандры и эмблемы.

      Уже зашел рогатый серпик лунный,

      Когда опасливой стопою босой

      Мужчина, грубый и рыжеволосый,

      Свой след оттиснул на песчинках дюны.

      Окинул взглядом от приморской кромки