Вселенная этой ночи обладает простором забвения

      и точностью лихорадки.

      Напрасно я хочу отвлечься от плоти

      и от бессонного наплывающего зеркала,

      что расточает ее, караулит,

      от дома, по которому бродишь все теми же комнатами,

      от мира, приводящего к разбитой окраине, где в переулках

      свищет утомленный ветер над комковатой глиной.

      Напрасно я жду

      распадений и символов – предвестников сна.

      Все длится мировая история:

      аккуратные канавки смерти в полости зуба,

      кружение собственной крови и планет.

      (Мне стала ненавистна вода излишеств

      и отвратительно пение птиц на склоне дня.)

      Изношенные, бесконечные мили южной окраины,

      мили степей, грязных и непотребных, мили отвращения

      не хотят покидать мою память.

      Затопленные земли, ранчо, сбившиеся в свору, словно псы, лужи смрадного серебра:

      я – отвратительный страж этой недвижимости.

      Проволоки, дамбы, мертвые бумаги, отбросы Буэнос-Айреса.

      Сегодня ночью я верю в ужасное бессмертие:

      во времени не умер ни один мужчина, ни женщина, и ни один мертвец,

      потому что неизбежная реальность из глины и железа

      должна пробить насквозь безразличие уснувших или усопших —

      пусть даже они скрываются в распаде и в веках, —

      и обречь их на страшное бдение.

      Тяжелые винные облака раскаляют небо;

      светает в моих плотно сжатых веках.