Улети моя боль, утеки!

      А пока

      надо мною плывут утюги,

      плоскодонные, как облака.

      Днища струйкой плюют на граждан,

      на Москву, на Великий Устюг,

      для отпарки их и для глажки

      и других сердобольных услуг.

      Коченеет цветочной капустой

      их великая белая мощь —

      снизу срезанная, как бюсты,

      в париках мукомольных, вельмож.

      Где-то их безголовые торсы?

      За какою рекой и горой

      ищет в небе над Краматорском

      установленный трижды герой?

      И границы заката расширя,

      полыхает, как дьявольский план,

      карта огненная России,

      перерезанная пополам.

      Она в наших грехах неповинна,

      отражаясь в реке, как валет,

      всюду ищет свою половину.

      Но другой половины – нет.

      Шёл в гору от цветочного ларька,

      вдруг машинально повернул налево.

      Взгляд пригвоздила медная доска —

      за каламбур простите – «ЦветаЕва».

      Зачем я езжу третий год подряд

      в Лозанну? Положить два георгина

      к дверям, где пела сотню лет назад —

      за каламбур простите – субМарина.

      С балкона на лагуну кину взгляд

      на улочку с афишею «Vagina».

      Есть звукоряд. Он непереводимый.

      Нет девочки. Её слова болят.

      И слава богу, что прошла ангина.

      Люби меня!..

      Одна была – как Сольвейг,

      другая – точно конница Деникина.

      Заныкана общественная совесть!

      Поэт в себе соединял несое

      динимое.

      Две женщины – Рассвета и Заката.

      Сегодня и когда-то. Но полвека

      жил человек на ул. Павленко,

      привязанный, как будто под наркозом,

      к двум переделкинским берёзам.

      Он, мальчика, меня учил нетленке,

      когда под возмущения и вздохи

      «Люби меня!» – он повелел эпохе.

      Он не давал разъехаться домашним.

      «Люби меня!» – он говорил прилюдно.

      И в интервью «Paris dimanche»-м,

      и в откровении прелюдий.

      Любили люди вместо кофе – сою.

      И муравьи любили кондоминиумы.

      Поэт собой соединил несое-

      динимое,

      любили всё: объятия, и ссоры,

      и венских стульев шеи лебединые.

      А жизнь давно зашла за середину,

      У Зины в кухне догорали зимы.

      А Люся, в духе Нового Завета,

      была, как революция, раздета.

      Мужская страсть белела, как седины.

      Эпоха – третья женщина поэта,

      его в себя втыкала, как в розетку —

      переходник для неисповедимого.

      У Зины в доме – трепет гарнизона,

      и пармезан её не пересох.

      У Люси – нитка горизонта

      развязана,