Сирень похожа на Париж,

      горящий осами окошек.

      Ты кисть особняков продрогших

      серебряную шевелишь.

      Гудя нависшими бровями,

      страшон от счастья и тоски,

      Париж,

      как пчелы,

      собираю

      в мои подглазные мешки.

      Париж скребут. Париж парадят.

      Бьют пескоструйным аппаратом.

      Матрон эпохи рококо

      продраивает душ Шарко!

      И я изрек: «Как это нужно —

      содрать с предметов слой наружный,

      увидеть мир без оболочек,

      порочных схем и стен барочных!..»

      Я был пророчески смешон,

      но наш патрон, мадам Ланшон,

      сказала: «О-ля-ля, мой друг!..»

      И вдруг —

      город преобразился,

      стены исчезли, вернее, стали прозрачными,

      над улицами, как связки цветных шаров,

      висели комнаты,

      каждая освещалась по-разному,

      внутри, как виноградные косточки,

      горели фигуры и кровати,

      вещи сбросили панцири, обложки, оболочки,

      над столом

      коричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника,

      и так же, сохраняя форму водопроводной трубы,

      по потолку бежала круглая серебряная вода,

      в Соборе Парижской Богоматери шла месса,

      как сквозь аквариум,

      просвечивали люстры и красные кардиналы,

      архитектура испарилась,

      и только круглый витраж розетки

      почему-то парил над площадью, как знак:

      «Проезд запрещен»,

      над Лувром из постаментов,

      как 16 матрасных пружин,

      дрожали каркасы статуй,

      пружины