шли люди,

      на месте отвинченных черепов,

      как птицы в проволочных клетках,

      свистали мысли,

      монахиню смущали мохнатые мужские видения,

      президент мужского клуба потрясался

                                                  разоблачениями

      (его тайная связь с женой раскрыта,

      он опозорен),

      над полисменом ножки реяли,

      как нимб, в серебряной тарелке

      плыл шницель над певцом мансард,

      в башке ОАСа оголтелой

      дымился Сартр на сковородке,

      а Сартр,

      наш милый Сартр,

      задумчив, как кузнечик кроткий,

      жевал травиночку коктейля,

      всех этих таинств

      мудрый дух

      в соломинку,

      как стеклодув,

      он выдул эти фонари,

      весь полый город изнутри,

      и ратуши и бюшери,

      как радужные пузыри!

      Я тормошу его:

      «Мой Сартр,

      мой сад, от зим не застекленный,

      зачем с такой незащищенностью

      шары мгновенные

      летят?

      Как страшно всё обнажено,

      на волоске от ссадин страшных,

      их даже воздух жжет, как рашпиль,

      мой Сартр!

      Вдруг всё обречено?!»

      Молчит кузнечик на листке

      с безумной мукой на лице.

      Било три…

      Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади»,

      в зубах джазиста изгибался звук в форме саксофона,

      женщина усмехнулась.

      «Стриптиз так стриптиз», —

      сказала женщина,

      и она стала сдирать с себя не платье, нет, —

      кожу! —

      как снимают чулки или трикотажные

      тренировочные костюмы,

      – О! о! —

      последнее, что я помню, это белки,

      бесстрастно-белые, как изоляторы,

      на страшном, орущем, огненном лице…

      «…Мой друг, растает ваш гляссе…»

      Париж. Друзья. Сомкнулись стены.

      А за окном летят в веках

      мотоциклисты в белых шлемах,

      как дьяволы в ночных горшках.