Непорядки и раннее горе —

      все пройдет, все развеется вскоре,

      и сирена взревет на мосту,

      разделяющем эту и ту,

      и – ту-ту и тю-тю, и у сквера

      нам скривятся Надежда, и Вера,

      и за ними старша́я, Любовь,

      приподымет косматую бровь,

      и пойдут позвоночники прямо,

      до веселого хруста, и прямо

      станет, что́ было криво тогда,

      и лопатки сойдутся тогда,

      и в губах округлится свистулька,

      и свистящая вылетит пулька

      прямо в птичку, летящую встречь,

      прямо в райскую адскую печь,

      засвистят соловьи гробовые,

      как влюбленные городовые —

      как банально начало конца,

      но не бойся и требуй свинца! —

      здравствуй, рубленая, ножевая,

      пусть прольется уже чуть живая,

      пусть хлопочут по эту и ту,

      чтоб запела сирень на мосту!

      – В ночь эталонную слышишь ты пение?

      Любо ль нам видеть свой труд?

      Слышишь ты в рощице русское пение?

      Слышишь, как дети поют?

      – Нет, я не слышу русского пения.

      Труд наш не слишком хорош.

      Дети поют, но воды до кипения

      этим ты не́ доведешь.

      – Небо считаешь заочною вотчиной?

      Хочется счесть облака?

      – Нет, не считаю. Не хочется. Хочется

      детям – пи-пи и ка-ка.

      – Смотришь последние битвы по телеку?

      Гог одолеет Магог?

      Чистишь ли пряжку, скучаешь по тельнику?

      Детям прочел Декалог?

      – Гог его знает, Магог его ведает,

      пряжка погасла давно,

      тьма наступает, а кесарь обедает,

      в общем: не делай темно.

      – Сколько любви в эти выстрелы вложено?

      Сколько их, Осенька, там?

      – Коленька, нам ведь считать не положено

      да и не хочется нам.

      – Были мы, не были, гоголи-моголи,

      небулы, нобили, чу?

      – Главное, чтобы детей не дотрогали,

      этого только хочу.

      – Кто нас позвал в эти дебри словесные?

      Кто посадил нас в вагон?

      – Гог его знает, мы – тучки небесные

      над огородами зон…

      Паучиха Юдифь с головой Олоферна (наверно:

      кто чего разглядит в этом коконе пряжи, в сутаже…),

      обнимает ее и, как матери в пузо, медузой

      тычет сердце в нее монголоидное, молодое,

      смотрит, ка́к там живет голова золотая, пустая,

      весь в заплатах живот головы, весь просло́ен, пропло́ен,

      как она поживает, катушка, игрушка, подружка,

      голова, голова, нет, моя́, нет, моя́, не завянет,

      нет, меня назовёт тихо-тихо: «Моя паучиха,

      Джудит Скотт, Джудит Скотт, приходи, залезай ко мне, зайка».

      Дорогая Джудит,

      посылаю