Весь белый, человек, и вязок и неприбран,

      и черные огни считающий в уме,

      и тычется своим обрывочным лытдыбром

      в сте́нное ухо,

      вянущее во тьме.

      Се старый человек, ни то ни сё, не экке,

      а эдакий хомяк, производящий газ.

      Он знает все, что надо знать о человеке,

      в поисках света

      делающем зигзаг,

      цугцванг, цейтнот, зигхайль, цайтгайст на все четыре…

      Но вот нашел. Включил. Глядит по сторонам.

      Русалка плавает в его подкожном жире,

      по чуть дрожащим

      на животе волнам.

      Четыре. Подождем. Сидит. Какая скука!

      Под животом висит чуть взбухнувший член.

      Ну ты и сука, Аполлон, ну ты и сука

      передавать нам

      этот голимый тлен!

      На губах у крови – кровь

      или, может, пара слов…

      Слов не вытянешь из них,

      даже если на двоих,

      не возьмешь с них ничего

      для себя для самого,

      только ветер остуди́т

      их последний первый стыд —

      взять последнее себе,

      что осталось на трубе,

      что пока еще тепло,

      что с ладоней не сошло,

      самый легкий легкий груз.

      Эли. Мой. Завет. Союз.

      Похоже, я недостаточно комбатантен,

      нравится мне все это старое говно,

      это rhyme porn в отечественном варианте,

      влажное гигиеническое кино.

      Но как нам еще, того, в уме и таланте

      здесь говорить, при соседушке за стеной,

      над потолком, под полом, при сем элефанте,

      в котором дрожим, как чашечка с трещиной,

      по прихоти своей. Скит адский, dear Lena!

      You are so mad, so dead, как наша рифма… Ю

      и я сидели на трубе и пили чай пустой.

      Но вот упали «ю» и «и»… А я какого хрена

      тут делаю? За тулью ухватясь, стою

      и бубенцы глухо звенят над пустотой.