сухая каряя звезда

      лежит в коробочке груди

      она влажнеет иногда

      увидя ветер впереди

      увидя локоть молодой

      она слепа на треть

      ей надо было молодой

      и влажной умереть.

      Избавь меня от пламенных требух,

      от племенных хозяйчиков не в духе,

      от мужичков, ломающих треух,

      от музыки, засевшей в среднем ухе,

      от двух из трех, от одного из двух,

      от уважухи и от покатухи,

      избавь умом перешибать обух,

      и от поноса, и от золотухи,

      избавь меня понюхать слово «дух»,

      от жития избавь и от житухи,

      избавь меня от этих рифм на «ух»,

      избавь меня от этих рифм на «ухи»,

      и сам иди, пожалуйста, на йух:

      слова мои не немы, хоть и глухи.

      С тех пор, как сказано «гляди»,

      она глядит, глядит и

      ни звука из ее груди —

      не то чтобы «иди ты»…

      «Какой медлительный позор —

      искать слова живые.

      Стоит фланёр, глядит в упор

      на порванные выи.

      Пейзаж знакомый с малых лет:

      крестьянские филеи,

      в дожде атласных красных лент

      палашки, фалалеи.

      Часу в шестом. Как раз обед.

      Закрыться в кабинете.

      Забыть. Забыться. Взять котлет.

      Не думать звуки эти…

      Какие звуки под кнутом?!

      Не вытянешь из бабы

      ни звука. Ну часу в шестом.

      Сенная. Кнут. (Вина бы.)

      Сенная. Баба. Били. Бьют.

      Воровка. Молодая.

      Красивая. У Спаса бьют.

      И эту бьют, глодая.

      И мы – ни звука. И тогда

      он скажет мне: „Найди же,

      найди, румяная п…зда,

      мне рифму в этой жиже“.».

      Тот синий уголок,

      что нам оставил Блок,

      счастливую закладку в черном теле,

      не вынуть, но и не

      раскрыть на этом дне,

      минуте, годе, месяце, неделе.

      Подумай ни о чем,

      как думают