Шум и гам, и страх и трепет,

      и смех и грех по сторонам!

      Кто там петрит, кто там терпит,

      кто подсказывает нам?

      Слушай, Мессиан рассейский,

      этот страшный оливье,

      слушай в Бийске, слушай в Ейске,

      у станка и на жнивье:

      чики-чим, и крр, и жжиу,

      цы-цы-прр, тце-тек, тр-цов!

      «Не до жиру, быть бы живу», —

      чуют сиринксы самцов.

      Речные погнали озерных,

      остзейское солнце взошло,

      и снова – как в трубах подзорных —

      зажглось броневое стекло.

      И снова, и снова, и снова,

      и снова, и снова, и сно…

      язык потянули за слово

      и стало от слова темно.

      Потом просветлело немного

      и кто-то присвистнул: «Фьюить!»

      Лейкисты вернутся с подмогой —

      ривьеру в крови утопить.

      У них там всегда какой-нибудь порт. Если

      начинать, так прямо с анжамбемана.

      Прямо с бетонных свай, утонувших в масле,

      ржавого крана, ангара, пирса;

      с бывшего, остановленного движенья;

      сбывшегося пророчества; обмана

      зрения; придаточного предложенья

      времени; взмаха лютого тирса.

      Они умели быть одни среди этих

      развалин и тех; постоять в профиль

      к серому ветру, в свете своих поэтик,

      слегка прищуренном, мускулистом,

      для чтения с выколотыми глазами;

      стать продолжением стен и кровель,

      грамматикой, зазубренными азами

      языка, взятого в плен солистом.

      Пирс был длинным. Теченье сносило мусор.

      Строка росла, размер выпрямлялся.

      Перспектива сужалась. Уже́ и мудрость

      не влезала в нее – только правда,

      как тогда, в нищих заведеньях Союза.

      Чтобы закончить, нужна