Мы благо миру сделали великое,

      недаром мы душевные калеки,

      мы будущее, черное и дикое,

      отжили за других в двадцатом веке.

      Остался жив и цел, в уме и силе,

      и прежние не сломлены замашки,

      а был рожден в сорочке, что в России

      всегда вело к смирительной рубашке.

      Мы жили там, не пряча взгляда,

      а в наши души и артерии

      сочился тонкий яд распада

      гниющей заживо империи.

      Россия, наши судьбы гнусно скомкав,

      еще нас обрекла наверняка

      на пристальность безжалостных потомков,

      брезгливый интерес издалека.

      Где взрывчато, гнусно и ржаво,

      там чувства и мысли острее,

      чем гуще прогнила держава,

      тем чище любовь к ней в еврее.

      Как бы ни были духом богаты,

      но с ошметками русского теста

      мы заметны везде, как цитаты

      из большого безумного текста.

      Пока мы кричали и спорили,

      ключи подбирая к секрету,

      трагедия русской истории

      легко перешла в оперетту.

      Темна российская заря,

      и смутный страх меня тревожит:

      Россия в поисках царя

      себе найти еврея может.

      Мы обучились в той стране

      отменно благостной науке

      ценить в порвавшейся струне

      ее неизданные звуки.

      В