Житейскими бурями крепко потрепан,

      чинюсь в ожидании нового курса,

      в бутылке души стало меньше сиропа,

      но горечь добавила нового вкуса.

      Увы, еще придет война,

      спросив со всех до одного,

      и вновь расплатятся сполна

      те, кто не должен ничего.

      Чем ночь темней, тем злей собаки,

      рычащий хрип – регистр нотный,

      и ясно слышится во мраке,

      что эта злость – их страх животный.

      Философов волнует тьма вопросов,

      которыми Господь имел в виду

      тревожить нас;

      ко мне присядь, философ,

      польем ростки в беспочвенном саду.

      Отнюдь не свят я, но отшельник,

      забыты шум и суета,

      я был поэт, я был мошенник

      и доскитался до скита.

      Нагадай мне, цыганка, дорогу,

      облегчи мне надеждами сердце,

      не молюсь я ни черту, ни Богу,

      но охота куда-нибудь деться.

      Жена с утра кота не покормила,

      и он поймал мышонка через час;

      у нашего российского кормила —

      похоже, так надеются на нас.

      Мне верить вслух неинтересно,

      не верю я открытой вере;

      во что я верю, неизвестно

      и самому мне в полной мере.

      Неявны в тихом воздухе угрозы

      грядущего, сокрытого от глаз,

      но наши опасенья и прогнозы

      заранее расшатывают нас.

      Дрязги дряхлых мизантропов —

      пенье ангелов в раю,

      если б мой душевный ропот

      кто слыхал, когда встаю.

      Вся жизнь моя в правах поражена,

      спокойно могут сжить меня со свету

      стихии, власть, бактерии, жена

      (поскольку я люблю стихию эту).

      Разумно – жить упрямо и нелепо.

      То лучшее, что ценно в нас для Бога, —

      самим собой проложенная слепо

      заведомо неверная дорога.

      Бывает время – дух пресыщен,

      он сыт и пьян, в себе уверясь,

      но ищет, жаждет новой пищи

      и сам себе рождает ересь.

      Я признаю все игры в прятки

      и все резоны уезжать:

      когда душа уходит в пятки,

      им жутко чешется бежать.

      Пылает печь моя неистово,

      висит блаженное молчание,

      и сердце радует струистое

      чернильной глупости журчание.

      Доволен я тем, как растет понемножку

      бумажная груда, где жизнь моя скоплена,

      ко дню, когда вызовут мне неотложку,

      в достатке здесь будет прекрасного топлива.

      Плоти нашей хрупкие красоты

      тихо уступают вихрю дней,

      лысины восходят на высоты,

      где жила отвага меж кудрей.

      Труда тугая дисциплина,

      узда и шпоры нашей лени,

      лекарство лучшее от сплина

      и от излишних размышлений —

      такая