В белый июнь, в холода,

      там, где мы лета не ждем,

      мчалась машина тогда

      вровень с травой и дождем.

      И половодьем воды

      лето тебя обтекло.

      Белые бились цветы

      вместе с водой о стекло.

      В белый июнь, на ходу,

      там, на родной стороне,

      если я песню найду —

      будет она о войне.

      Вдоль скоростного шоссе,

      оборотясь на закат,

      дремлют руины в росе,

      мертвые нивы лежат.

      Тихо выходит из нор

      бледный, усталый народ.

      Наш необученный хор

      песню нестройно поет.

      Дети советской судьбы,

      мы приучились опять

      ставить коней на дыбы

      и из окопов стрелять.

      Видишь, деревни горят,

      бьют по тебе наповал.

      Наш одинокий отряд

      скорость ненужную взял.

      Бросит и в холод, и в жар,

      только назад не гляди!

      И почему Комиссар

      вечно сидел впереди?

      Ныне и в холод, и в зной

      над запустеньем полей

      все ты летишь над землей

      в скорбной машине твоей.

      Сникла товарищей рать,

      но не тебе тяжело:

      счастлив ты нынче не знать,

      сколько их в Думу прошло.

      Вниз не смотри на страну.

      В стане родных и чужих

      пусть ощутят глубину,

      силу ошибок своих.

      Там, где проносишься ты —

      там уже стало светло.

      Белые бьются цветы

      вместе с водой о стекло.

      2003

      В тридцать лет мы не знаем, когда мы умрем,

      нам не стыдно слоняться без дела.

      И в зените над городом,

      над пустырем неподвижное солнце висело.

      Поднебесное облачко бросило тень —

      и опять безмятежна природа.

      Как медлительно, сладостно тянется день,

      весь июль девяностого года!

      Будут август, октябрь. И уже не шутя,

      с удивленьем, с восторгом, с тоскою

      ты насмотришься туч, дорогое дитя,

      ты увидишь