Продолжить хлебной речью о себе:

      огонь для музыки, конечно, оживёт —

      втекать заместо выдоха во флейты;

      вода воспрянет духом, дух – водой,

      земля встряхнётся, но не дрогнет

      на словаре стоящий дом.

      Поспешен флагов рваный холодок.

      О плоских зёрнах (каждое имеет номер),

      о пыльных зёрнах (так желанна пыль) —

      бескрайний мир, продолжи расширенье

      до самой звёздной светлоты:

      отсчитаны круги размола,

      но цифры протестуют, уходя

      с прохладных циферблатов, измельчивших

      сердцá до состояния частиц

      словесных, смахнутых природой.

      Мы не такими выскажем словами

      всё счастье, а крылами мельниц,

      ведомых ветром в повторенье:

      пятно окружности, твои края

      столь ровные, что зря к тебе приложены знамёна,

      ты рассосёшься и сольёшься с небом

      (как песня, не уймётся лопасть).

      Поспешность приравняли к боли,

      страницы книг в целебный порошок

      перемололи жерновами забыванья:

      проём дверной ударен дверью,

      краснеет угловатый свет, болит

      залиться синевой – других не нужно

      рассвету дефиниций.

      На поле урожайном собрались

      для дела, для поживы скороспелой,

      охранным силам сговор предлагали,

      военной памятью (взошедшей прежде,

      чем волны в тишину плеснули,

      пытаясь чувство в чувство привести) —

      да-да, военной памятью пощекотали

      полнеба, предвкушая смех и свет.

      Травинкой в подреберье распрямилось

      другое время, смятое полкáми;

      пружинит стебель: вытолкнуть нетрудно

      из тела все сомнения о хлебе,

      приравненном к дыханию: вот звенья

      метафор, вот неоновая привязь

      чуть видных городов, ветвящих корни

      сквозь мрак подземный, чтобы выйти —

      помолодев, у сердца, у реки.

      «Какого голода вам надо,

      когда нутро неотличимо от

      простора…» – так они сказали,

      и тут же превратились в «я» и «ты» —

      в краю таких обозначений

      ограда огороду не нужна,

      покуда жердь в себе лелеет гвозди

      и перекладины собой горды́.

      Для бледности нет видимых причин.

      На берегу рассвет делили,

      словесные отхватывая части;

      насколько позволяла звоном цепь —

      собака подбирала крошки,

      вода молчала и впивался в голос

      матерчатый ошейник, чьи волокна

      размягчены дождями и туманом,

      задобрены хозяйской речью,

      умаслены цветочным ароматом,

      жирующим на вражеских костях.

      Подводной лодкой вытеснена