Нет, милые друзья, – пред этой девой стройной

      Смущаем не был я мечтою беспокойной,

      Когда – то в очи ей застенчиво взирал,

      То дерзостный мой взор на грудь ее склонял,

      Любуясь красотой сей выси благодатной,

      Прозрачной, трепетной, двухолмной, двураскатной.

      Роскошный этот вид и гордость на челе

      Являли мне тогда богиню на земле.

      Я вас не понимал, – мне чужд был и несроден

      Ваш чувственный восторг. От дум земных свободен,

      Я чувство новое в груди своей питал:

      Поклонник чистых муз – желаньем не сгорал

      Удава кольцами вкруг милой обвиваться,

      Когтями ястреба в пух лебедя впиваться –

      Нет! – Жрец изящного – я мыслил: в этот миг

      К чему мне звуков дар, гремучий мой язык?

      О, если бы теперь, сим видом упоенный,

      Я был сын древности, ваятель вдохновенный!

      Блеснул бы в этот миг мне Фидия венец,

      Луч яркий божества во грудь мою проникнул,

      «Вот перси дивные! – тогда бы я воскликнул. –

      Подайте мрамор мне! Подайте мне резец!»

      И с мраморной скалы я б грубый череп скинул,

      И перси из нее божественные вынул,

      И жизнью облил их. Казалось бы, оне,

      Сокрыв огонь страстей в бездонной глубине,

      На миг оцепенев под искусом желанья,

      Наполнились волной мятежного дыханья,

      И, бурный вздох в себе стараясь удержать,

      Готовы – закипеть, хотят – затрепетать;

      И всё, что в них влекло б к земному обольщенью,

      Слегка полузакрыв кудрей волнистых тенью,

      Богини чистый лик я вывел бы светло

      И думу строгую ей бросил на чело,

      Лоб смертный, подходя, вдруг вспыхивал, как пламень,

      И, дерзкий, мнил обнять богоподобный камень.

      Но, взоры возведя на светоносный лик,

      Мгновенно б головой преступною поник,

      Молитву произнес в ограду от волнений

      И, бледный, преклонил дрожащие колени.

      Забуду ли ее? – Она вилась, как змейка,

      Сверкая искрами язвительных очей,

      А всё ж была добра мне милая злодейка,

      И за свою любовь я благодарен ей.

      Мою докучливость она переносила,

      Мое присутствие терпела; даже грусть,

      Грусть вечную мою, глубокую – щадила,

      Страдать позволила и говорила: «Пусть!

      Пускай он мучится! Страдание полезно.

      Пусть любит он меня, хоть любит нелюбезно!

      Пускай надеется! Зачем ему мешать

      И вдохновляться мной, и рифмы совершать?

      Для песен пламенных ему я буду темой,

      И он потешит нас гремучею поэмой!»

      Я пел, – и между тем как с легкого пера

      Катился бурный стих, мучительный и сладкой,

      Она, лукавая, смеялась… но украдкой –

      Итак, – не правда ли? – она была добра?

      Есть