И зачем я подходил? зачем растрагивал?

      Где суды такие? где такие лагери?..

      Холмик углей прорывался синеватым огоньком.

      От Днепра тянуло лёгким ветерком.

      Наступления предтечи верные,

      Поползли над лесом кукурузники фанерные{90}.

      От невидимых, от них всё небо тарахтело.

      Меркнул наш костёр – и меж вершинами светлело,

      Раздавалась, отступала вкруг по лесу тьма.

      …Слушал-слушал, рыжий отозвался и Кузьма:

      – Этой зимою, полгода тому,

      Случилось и у меня в дому.

      Спим. Слышим – стучат. Громчей:

      – Эй, хозяева! Эй!

      Отвори!

      Кто живой, подойди к двери! –

      А за тучами месяц, светло. Глядь из окна –

      Вот тебе на! –

      Два офицера, один старшина.

      Не по мою ли душеньку? Открыл.

      – Ты, спрашивают, приятель,

      Колхоза здешнего председатель?

      Нам на эту избу показали.

      – Он, говорю, попали.

      Али дело какое? – Да без дела не шли.

      Без дела б иное время нашли.

      – Ну, заходите. – Зашли.

      Мостами веду их в темноте{91},

      Спрашиваю: лошади-те ваши где?

      – Отсталый ты, батя, отстал далёко.

      У нас – колесница Ильи-пророка.

      – Неуж самолёт разбился? – Нет, смеются, самолёт цел,

      Назад полетел.

      Ладно, думаю, смеяло не иступлено – смейтесь.

      Засветил в избе – заходите, грейтесь.

      А у меня сыновья на фронте, дочь одна,

      Она на полатях, на печи жена.

      Смотрю на гостей – одеты что надо,

      И чистенько, ну бы с парада:

      Валенки, ушанки, полушубки голевые,

      За плечьми мешки вещевые,

      И в мешках довольно наложено,

      Всё как положено.

      НКВД, не иначе. Знаю я их порядки.

      Уж больно все трое исправны да гладки.

      Нет, гляжу, разболокаются, разбираются,

      Ночевать, что ли, собираются.

      Что ж, спрашиваю, добрые люди, – зачем да откуда?

      Хозяину б