В последнем круге ада перед нами

      Во мгле поверхность озера блистала

      Под ледяными твердыми слоями.

      На эти льды безвредно бы упала,

      Как пyx, громада каменной вершины,

      Не раздробив их вечного кристалла.

      И как лягушки, вынырнув из тины,

      Среди болот виднеются порою, —

      Так в озере той сумрачной долины

      Бесчисленные грешники толпою,

      Согнувшиеся, голые сидели

      Под ледяной, прозрачною корою.

      От холода их губы посинели,

      И слезы на ланитах замерзали,

      И не было кровинки в бледном теле.

      Их мутный взор поник в такой печали,

      Что мысль моя от страха цепенеет,

      Когда я вспомню, как они дрожали, —

      И солнца луч с тех пор меня не греет.

      И вот земная ось уж недалеко:

      Скользит нога, в лицо мне стужей веет...

      Тогда увидел я во мгле глубоко

      Двух грешников: безумьем пораженный,

      Один схватил другого и жестоко

      Впился зубами в череп раздробленный,

      И грыз его, и вытекал струями

      Из черной раны мозг окровавленный.

      И я спросил дрожащими устами,

      Кого он пожирает; подымая

      Свой обагренный лик и волосами

      Несчастной жертвы губы вытирая,

      Он отвечал: «Я призрак Уголино,

      А эта тень – Руджьер; земля родная

      Злодея прокляла... Он был причиной

      Всех мук моих: он заточил в оковы

      Меня с детьми, гонимого судьбиной.

      Тюремный свод давил, как гроб свинцовый;

      Сквозь щель его не раз на тверди ясной

      Я видел, как рождался месяц новый —

      Когда тот сон приснился мне ужасный:

      Собаки волка старого травили;

      Руджьер их плетью гнал, и зверь несчастный

      С толпой волчат своих по серой пыли

      Влачил кровавый след, и он свалился,

      И гончие клыки в него вонзили.

      Услышав плач детей, я пробудился:

      Во сне, полны предчувственной тоскою,

      Они молили хлеба, и теснился

      Мне в грудь невольный ужас пред бедою.

      Ужель в тебе нет искры сожаленья?

      О, если ты не плачешь надо мною,

      Над чем же плачешь ты!.. Среди томленья

      Тот час, когда нам пищу приносили,

      Давно прошел; ни звука, ни движенья...

      В немых стенах – все тихо, как в могиле.

      Вдруг тяжкий молот грянул за дверями...

      Я понял все: то вход тюрьмы забили.

      И пристально безумными очами

      Взглянул я на детей, передо мною

      Они рыдали тихими слезами.

      Но я молчал, поникнув головою;

      Мой Анзельмуччио мне с лаской милой

      Шептал: «О, как ты смотришь, что с тобою?..»

      Но я молчал, и мне так тяжко было,

      Что я не мог