Он, дрожа и задыхаясь, пал на землю предо мной

      И глядел мне прямо в очи с боязливою мольбой:

      «Я скитался диким зверем тридцать дней в глуши лесов,

      Сжалься, батюшка, не выдай, скрой от лютых казаков!..»

      Вижу – лоб с клеймом позорным, обруч сломанных цепей,

      Но прощенья страшно молит взор испуганных очей.

      Плачет, ноги мне целует – окровавленный, в пыли:

      До чего созданье Божье, человека, довели!..

      Я забыл, что он преступник, я хотел его поднять

      И как брату, кто б он ни был, слово доброе сказать.

      Но жена меня торопит: «Спрячем бедного скорей!..»

      И голубка отвернулась, – льются слезы из очей.

      Скрыл я миленького в лодке да подушек навалил;

      Протопопицу и деток на постелю положил.

      Казаки к нам скачут вихрем и с пищалями в руках,

      Как затравленного зверя, ищут беглого в кустах.

      И кричат нам: «Где бродяга? – уж не спрятан ли у вас?»

      «Никого мы не видали, – обыщите наш карбас!»

      Ищут, роют, но с постели бедной Марковны моей

      Не согнали: «Спи, родная, не тревожься!» – молвят ей, —

      «Вдоволь мук ты натерпелась!» Так его и не нашли.

      Обманул я их, сердечных. Делать нечего – ушли.

      Пусть же Бог меня накажет: как мне было не солгать?

      Согрешил я против воли: я не мог его предать.

      Этот грех мне был так сладок, дорога мне эта ложь;

      Ты простишь мне, Милосердный, ты, Христос, меня поймешь:

      Не велел ли ты за брата душу в жертву принести.

      Все смолкает пред любовью: чтобы гибнущих спасти,

      Согрешил бы я, как прежде, без стыда солгал бы вновь:

      Лучше правда пусть исчезнет, но останется любовь!