Наш президент распят на шоколадном кресте:

      82 % какао, спирт, ванилин, орехи,

      вечность – в дорожной карте, смерть – в путевом листе,

      только радиоволны любят свои помехи.

      Будто бы все вокруг – сон, преходящий в спам:

      ржут карусельные лошади без педалей,

      вежливые гармошки прячутся по кустам,

      топчутся по костям – клавишам от роялей.

      Здесь, на ветру трещат в круглом костре углы,

      здесь, у квадратной воблы – вся чешуя истерта,

      и, несмотря на ад, снятся ему котлы,

      плач и зубовный скрежет аэропорта,

      голос, рингтон, подобный иерихонской трубе,

      только один вопрос, снимающий все вопросы:

      «Петя, сынку, ну что – помогли тебе,

      ляхи твои, твоя немчура и твои пиндосы?»

      Наша война еще нагуливает аппетит,

      мимо креста маршируют преданые комбаты,

      но, Петр поднимает голову и победно хрипит:

      «82 % какао, спирт, ванилин, цукаты…»

      Война предпочитает гречку,

      набор изделий макаронных:

      как сытые собаки в течку —

      слипаются глаза влюбленных.

      Предпочитает хруст печенья

      и порошковый вкус омлета,

      и веерные отключенья

      от милосердия и света.

      И будет ночь в саперной роте,

      когда, свободные до завтра,

      как в фильме или в анекдоте —

      вернутся взрослые внезапно.

      Они не потревожат спящих,

      хозяин дома – бывший плотник,

      Господь похож на черный ящик,

      а мир – подбитый беспилотник.

      Нас кто-то отловил и запер,

      прошла мечта, осталась мрія,

      и этот плотник нынче – снайпер,

      и с ним жена его – Мария.

      Говорят, что смерть – боится щекотки,

      потому и прячет свои костлявые пятки:

      то в смешные шлепанцы и колготки,

      то в мои ошибки и опечатки.

      Нет, не все поэты – пиздострадальцы, —

      думал я, забираясь к смерти под одеяльце:

      эх, защекочу, пока не сыграет в ящик,

      отомщу за всех под луной скорбящих —

      у меня ведь такие длииинные пальцы,

      охуенно длинные и нежные пальцы!

      Но, когда я увидел, что бедра ее – медовы,

      грудь – подобна мускатным холмам Кордовы,

      отключил мобильник, поспешно задернул шторы,

      засадил я смерти – по самые помидоры.

      …Где-то на Ukraine, у вишневом садочку —

      понесла она от меня сына и дочку,

      в колыбельных ведрах, через народы,

      через фрукты-овощи, через соки-воды…

      Говорят, что осенью – Лета впадает в Припять,

      там открыт сельмаг, предлагая поесть и выпить,

      и торгуют в нем – не жиды, ни хохлы, не йети,

      не кацапы, не зомби, а светловолосые дети:

      у девчонки – самые длинные в мире пальцы,

      у мальчишки – самые крепкие в мире яйцы,

      вместо сдачи, они повторяют одну и ту же фразу:

      «Смерти – нет, смерти – нет,

      наша мама ушла на базу…»

      Многолетний полдень, тучные берега —

      не поймешь: где пляжники, где подпаски,

      по Днепру сплавляют труп моего врага —

      молодого гнома в шахтерской каске.

      Пешеходный мост опять нагулял артрит,

      тянет угольной пылью и вонью схрона,

      и на черной каске врага моего горит —

      злой фонарь, багровый глаз Саурона.

      Середина киевского Днепра,

      поминальная – ох, тяжела водица,

      и на тело гнома садится его сестра —

      очень редкая в нашем районе птица.

      Донна Луга – так зовут ее в тех краях,

      где и смерть похожа на детский лепет,

      вся она, как будто общество на паях:

      красота и опухоль, рак и лебедь.

      Вот и мы, когда-нибудь, по маршруту Нах,

      вслед за ними уйдем на моторных лодках,

      кто