О том, что мыло Иуды Искариота —

      любило веревку Иуды Искариота:

      а кто-нибудь спрашивал хрупкую шею

      предателя и патриота?

      О том, что ваши бомжи —

      смердят сильнее наших бомжей,

      о том, что ваши ножи —

      острее бивней наших моржей:

      а кто-нибудь спрашивал вшей?

      И эта страсть – иголка на сеновале:

      ее лобок обрастает верблюжьей хной,

      а то, что мы – людей, людей убивали,

      никто и не спрашивал: что со мной?

      Вдали отгорают хилтоны-мариотты,

      восходит месяц с хунтой ниже колен:

      сегодня мы – террористы,

      а завтра мы – патриоты,

      сегодня вы – патриоты,

      а завтра – пепел и тлен.

      Остановись, почтенный работник тыла,

      там, где каштаны цветут в глубине Креста:

      во времена Иуды – не было мыла,

      да и веревка была бесплодной, петля – пуста.

      На Днепре, в гефсиманском саду,

      где бейсбольные биты цветут

      и двуглавый орет какаду,

      забывая во сне парашют.

      Дачный сторож Василий Шумер,

      помогая нести чемодан,

      говорит, что майдан отшумел,

      а какой был по счету майдан?

      Маслянистые звезды опят

      до утра освещают маршрут,

      бездуховные скрепы скрипят

      и бейсбольные биты цветут,

      и пасутся людские стада

      под шансон с подневольных небес:

      «Я тебя разлюбил навсегда,

      потому, что ты против ЕС…»

      Мне такая сила была дана,

      мне была дана вот такая сила:

      окосели черти от ладана,

      от призыва смерть закосила.

      Я смотрел на звезды через токай:

      полночь, время тяни-толкая,

      расползаясь по швам, затрещал трамвай,

      потому что – сила во мне – такая.

      Это сила такая – молчать и плыть,

      соразмерный, как моби дик в мобиле,

      ритм ломая, под старость – умерив прыть,

      запрещая всем – чтоб меня любили.

      Средь косынок белых – один косын,

      почерневший от слез, будто пушкин-сын,

      я своей мочой смываю чужое дерьмо,

      я теперь – у циклопа в глазу – бельмо.

      Мать и мачеха, муженко и гелетей:

      революция пожирает своих детей,

      революция оправдывает режим

      и присматривается к чужим.

      Как запретные книги на площади

      нас сжигают к исходу дня,

      и приходят собаки и лошади,

      чтоб погреться возле огня.

      Нас листает костер неистово,

      пепел носится вороньем,

      слово – это уже не истина,

      это слабое эхо ее.

      Словно души