Она стыдит себя: «Могло ли быть,

      Чтоб умер он? Как я могла, блажная,

      Скорбеть о том, кто жив и должен жить,

      Пока не сгинет красота земная:

                  Ведь если он умрет, умрет любовь

                  И черный хаос воцарится вновь.

      Уймись, о сердце глупое, не прыгай!

      Ты так всего пугаешься, дрожа,

      Как над сокровищем своим сквалыга

      Трясется, опасаясь грабежа…»

                  Едва лишь вымолвила это слово,

                  Как из лесу рожок раздался снова.

      Быстрей, чем сокол на приманку мчит,

      Она на звук призывный полетела;

      И вдруг – о небо, что за жуткий вид! —

      Зрит юноши растерзанное тело.

                  Померкли очи, скорбь свою кляня:

                  Так меркнут очи перед блеском дня.

      Как робкая пугается улитка,

      Едва ее случайно кто толкнет,

      И рожки в норку втягивает прытко,

      И глубже прячется в свой круглый грот;

                  Сему подобно взор ее затмился

                  И вглубь орбит в испуге обратился.

      Рассудок, внявши донесенью глаз,

      Велит им не высовываться боле,

      Чтоб паники не поднимать тотчас

      И не тревожить сердца на престоле:

                  Но властелин уже осведомлен:

                  Протяжно, гулко воздыхает он.

      И подданных монарха дрожь объемлет:

      Так ветер стонет из земных пустот —

      И, выхода ища, пласты колеблет

      И основания земли трясет.

                  Почуя общий трепет и тревогу,

                  Глаза ее раскрылись понемногу —

      И видят то, что видеть суждено:

      Глубокой раны страшный след багряный;

      Все тело юноши окроплено

      Пурпурными слезами этой раны;

                  Цветы и травы – все в крови вокруг,

                  Кровоточит от состраданья луг.

      Венере внятны эти знаки скорби;

      Смертельной судорогой сведена,

      Повеся голову и плечи сгорбя,

      От горя задыхается она.

                  О, как ее глаза могли дотоле

                  Рыдать, не зная настоящей боли!

      Она глядит так пристально, в упор,

      На рану, – что в глазах ее туманных

      Двоится вид: она корит свой взор,

      Стеня и сетуя о новых ранах.

                  Мрачится ум, кружится голова;

                  Пред нею – не одно лицо, а два.

      «О горе, два Адониса убитых!

      Будь у меня лишь тысяча сердец,

      Не вынести им двух печалей слитых;

      Тут надобно не сердце, а свинец.

                  Но и свинец расплавится, конечно,

                  В огне гудящем скорби безутешной!

      О мир несчастный, как ты оскудел!

      Не возместить в потомстве человечьем

      Сокровища, которым ты владел;

      Увы,