Над черной слякотью дороги

      Не поднимается туман.

      Везут, покряхтывая, дроги

      Мой полинялый балаган.

      Лицо дневное Арлекина

      Еще бледней, чем лик Пьеро.

      И в угол прячет Коломбина

      Лохмотья, сшитые пестро…

      Тащитесь, траурные клячи!

      Актеры, правьте ремесло,

      Чтобы от истины ходячей

      Всем стало больно и светло!

      В тайник души проникла плесень,

      Но надо плакать, петь, идти,

      Чтоб в рай моих заморских песен

      Открылись торные пути.

      Ты перед ним – что стебель гибкий,

      Он пред тобой – что лютый зверь.

      Не соблазняй его улыбкой,

      Молчи, когда стучится в дверь.

      А если он ворвется силой,

      За дверью стань и стереги:

      Успеешь – в горнице немилой

      Сухие стены подожги.

      А если близок час позорный,

      Ты повернись лицом к углу,

      Свяжи узлом платок свой черный

      И в черный узел спрячь иглу.

      И пусть игла твоя вонзится

      В ладони грубые, когда

      В его руках ты будешь биться,

      Крича от боли и стыда…

      И пусть в угаре страсти грубой

      Он не запомнит, сгоряча,

      Твои оттиснутые зубы

      Глубоким шрамом вдоль плеча!

      Он спит, пока закат румян.

      И сонно розовеют латы.

      И с тихим свистом сквозь туман

      Глядится Змей, копытом сжатый.

      Сойдут глухие вечера,

      Змей расклубится над домами.

      В руке протянутой Петра

      Запляшет факельное пламя.

      Зажгутся нити фонарей,

      Блеснут витрины и троттуары.

      В мерцаньи тусклых площадей

      Потянутся рядами пары.

      Плащами всех укроет мгла,

      Потонет взгляд в манящем взгляде.

      Пускай невинность из угла

      Протяжно молит о пощаде!

      Там, на скале, веселый царь

      Взмахнул зловонное кадило,

      И