Мы с тобой на кухне посидим,

      Сладко пахнет белый керосин.

      Острый нож да хлеба каравай…

      Хочешь, примус туго накачай,

      А не то веревок собери –

      Завязать корзину до зари,

      Чтобы нам уехать на вокзал,

      Где бы нас никто не отыскал.

      Помоги, Господь, эту ночь прожить,

      Я за жизнь боюсь – за твою рабу…

      В Петербурге жить – словно спать в гробу.

      С миром державным я был лишь ребячески связан,

      Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья –

      И ни крупицей души я ему не обязан,

      Как я ни мучил себя по чужому подобью.

      С важностью глупой, насупившись,

      в митре бобровой

      Я не стоял под египетским портиком банка,

      И над лимонной Невою под хруст сторублевый

      Мне никогда, никогда не плясала цыганка.

      Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных

      Я убежал к нереидам на Черное море,

      И от красавиц тогдашних, от тех европеянок

      нежных,

      Сколько я принял смущенья, надсады и горя!

      Так отчего ж до сих пор этот город довлеет

      Мыслям и чувствам моим по старинному праву?

      Он от пожаров еще и морозов наглее,

      Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.

      Не потому ль, что я видел на детской картинке

      Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,

      Я повторяю еще про себя под сурдинку:

      Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…

      После полуночи сердце ворует

      Прямо из рук запрещенную тишь.

      Тихо живет – хорошо озорует,

      Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь…

      Любишь – не любишь, поймешь – не поймаешь…

      Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,

      Что пополуночи сердце пирует,

      Взяв на прикус серебристую мышь?

      Я скажу тебе с последней

      Прямотой:

      Всё лишь бредни, шерри-бренди,

      Ангел мой.

      Там, где эллину сияла

      Красота,

      Мне из черных дыр зияла

      Срамота.

      Греки сбондили Елену

      По