Отец со страху напустил в штаны:

      Дела повесы старшего темны,

      Он волтерьянец и вероотступник,

      А вместе – государственный преступник.

      Он стал жандарма верная рука,

      Агент охранки, соглядатай низкий,

      Сам вызвался следить исподтишка

      За благонравьем и за перепиской.

      Сынок болтался в ссылке – а теперь

      Повесой полным¸ разболтавшись вдвое,

      В гнездо свое приехал родовое.

      Войдя теперь в отеческую дверь,

      Он сердце надорвал отцу, поверь!

      Невыездной по воле демиурга.

      Сто верст до Пскова, триста – Петербурга,

      А до границы – хоть семь верст скачи…

      Теперь сиди-ка сиднем на печи!

      Или верхом, по страждущим полям,

      Следя следы потравы здесь и там.

      Идти к соседям? Но девчонки – дуры,

      Хотя любезны сердцу и очам,

      Cлужанки политеса и натуры

      И жрицы страсти нежной по ночам.

      Их маменька – хорошая хозяйка:

      Варенье и наливки – все свое.

      За дочерьми получше примечай-ка:

      Ведут они свое житье-бытье.

      Ей под полтинник – больше и не дашь.

      Помещицы умеренной типаж.

      Девичество – товарец хрупкий очень,

      Хотя порой и неказист с лица.

      Как уберечь его от червоточин

      И от наскоков дерзкого певца,

      От богом умудренного поэта,

      Чья песня далеко еще не спета?

      Не уберечь! Растает сердце девы,

      Как воск от воспаленного огня,

      Лишь глас пророка воззовет коня,

      Пленят ее сердечные напевы.

      Где ты, Елизавета Воронцова,

      Цыганки, молдаванки – несть числа.

      Но не умолкло царственное слово:

      Слова поэта суть его дела.

      А между тем отец – откуда прыть? –

      Как бы иезуит новейшей школы,

      Сам вызвался за первенцем следить,

      Чтоб вырвать сына из цепей крамолы.

      Печальные, мучительные дни,

      Печальные, мучительные ночи.

      Ужиться вместе им не стало мочи

      И насмерть, вдрызг рассорились они.

      Отец об этом на крыльце кричал

      И