работает в бухгалтерии ресторана.

      Внуки моей Полины – студент и школьница.

      И никто о моей Полине не беспокоится.

      Полина ко мне приходит по понедельникам и четвергам,

      я иногда пишу о ней в Instagram,

      иногда добавляю сверху сотенку-две,

      уходя в союз, кладу их на обеденный стол.

      Полина вздыхает, крестится: «Будет на корвалол».

      У Полины больное сердце и ещё много чего болит.

      Она как никто жарит картошку с луком, печёт бисквит.

      Полина почти не женщина и тем более не старуха,

      в ней есть что-то такое особое:

      не то сила воли, не то жажда жизни, не то закалённость духа.

      Полина – ребёнок войны, робот один-девять-три-семь,

      состоит из натруженных рук и блок-схем,

      из любви к ближним и их посуде из чешского магазина.

      Она её моет руками голыми, пренебрегая резиной.

      Моет, как мыли мама и бабушка, по старинке, до скрипа.

      Иногда какое-нибудь особенно чистое блюдце

      начинает звучать, как скрипка,

      в её прекрасных разбухших от мыльной воды ладошках.

      И некому, всегда некому позвонить в неотложку.

      И моя Полина, зная про это страшное некому,

      носит слёзы под сиреневатыми веками.

      И слёзы эти катятся по щекам и падают в результате

      на тарелки, и еда в них становится солоноватей.

      Я ем из этих тарелок, вымытых моей Полиной,

      и думаю только про то, что и тарелки глина,

      и мы тоже глина,

      хрупкая божья глина.