А может, это за семью морями

      Одна любовь моя. Навязчивой идеей

      Нечистою закрыт туда мне доступ.

      А ставень и собаки на снегу,

      Свист паровоза и сова на ели

      Исчезнут из припоминаний ложных,

      И вымолвит трава: да было ль это?

      Плеснет бобер в ночи американской,

      И вот уж память больше целой жизни.

      Еще звенит луженая тарелка

      На выщербленном каменном полу.

      Таис, Белинда, юная Джульетта

      Шерстистое под лентой прячут лоно.

      Принцессам – вечный сон под тамариском.

      В их крашеные веки бил самум,

      Пока не свили тело кушаками,

      Пока пшеница в склепе не уснула,

      Не смолкли камни и осталась жалость.

      Вечор шоссе змея перебегала.

      Вилась, помята шиной, на асфальте.

      А мы – мы и змея, и колесо.

      Два измеренья есть. Тут, на границе

      Не-жизни с жизнью, правда существа

      Непостижимая. Сошлись прямые.

      Два времени над временем скрестились.

      Без языка, без формы ужаснется

      Он перед бабочкою – он, непостижимый.

      Чтó бабочка, оставшись без Джульетты?

      И чтó Джульетта без ее пыльцы

      На животе литом, в глазах и косах?

      Ты скажешь – царство? Мы в него не входим,

      Хоть и не можем выйти из него.

      Надолго ли еще достанет мне

      Абсурда польского с поэзией аффектов,

      Не полностью вменяемой? Хотел бы

      Я не поэзии, но дикции иной.

      Одна она даст выраженье новой

      Чувствительности, что спасла бы нас

      И от закона, что не наш закон,

      И от необходимости не нашей,

      Хотя б ее мы нашей называли.

      Из лат разбитых, из глазниц пустых,

      Приказом времени обратно взятых

      В распоряженье плесени и гнили,

      Растет надежда: воедино слить

      Бобровый мех и камышовый запах,

      Ладонь, что опрокидывает кубок,

      Вином текущий. И к чему же крики,

      Что историчность суть уничтожает,

      Когда она-то и дана нам, Муза

      Седого Геродота, как оружье

      И инструмент? Хоть не всегда легко

      Использовать ее и так усилить,

      Что снова, словно золото в свинце,

      Она послужит людям во спасенье.

      Так размышляя, в центре континента

      Я греб во тьме сквозь вязкую осоку,

      Воображая оба океана

      И качку фонарей сторожевых

      Судов и зная, что не только я

      Нашел зерно неназванного завтра.

      И в такт тогда слагался вызов, чуждый

      Для шелестящей шелковой ночнянки:

      О Общество, о Город, о Столица!

      Раствóренным зияя дымным чревом,

      Ты не накормишь нас своим напевом.

      Чем ты была, тому не воротиться.

      Ты слишком предалась самодержавью

      Бетона, стали, пакта и закона.

      Ты нам была пример и оборона.

      Для нас росла и в славе, и в бесславьи.

      Где оказался