Что мне в этой улыбке? Смущенья напрасный итог.

      Всё чужое в тебе, всё ненужное, всё – под запретом.

      Ни закон обойти, ни поверить невнятным приметам:

      что не путь – то тупик, всё неправильно, больно, не то.

      Чей-то профиль мелькнёт за автобусным тёмным стеклом,

      кто-то мимо пройдёт, кто-то глянет в глаза ненароком…

      Что мне в этой улыбке? Сомнений сплошная морока,

      будто что-то могло… Не могло… не могло, не могло!

      Твой растерянный взгляд: самому не понятно, на кой

      я мерещусь тебе на дорогах не найденных общих?

      – То досадливо лоб так серьёзно, по-взрослому, морщишь,

      то не можешь сдержать этой детской улыбки нагой.

      Словно брошен пятак в постоянно пустую казну,

      но к улыбке твоей никогда не бываю готова.

      Даже если локтём прикоснёмся нечаянно снова —

      проходи! Я сама, словно тень по стене, проскользну…

      Будь же щедрым пока и разменных монет не жалей.

      Пусть истрачу их все, не найдя очевидной разгадки,

      не подсовывай сердцу украденным золотом взятки —

      лишь умножит печаль то, что скрыто в улыбке твоей.

      Бабье лето. Сентябрь. И туман по утрам.

      Доставать ли забытое летнее платье?

      Если верить глумливым кривым зеркалам,

      лоск мой только годам набегающим кратен.

      Нарушая все правила, скачут листки

      под колёса, на красный – за осенью новой,

      как мышата весёлые, прочь от тоски,

      друг за другом, смешинками, слово за словом.

      Их недолгая резвость, бессмысленный фарт,

      всё не впрок. И, устав притворяться живыми,

      затихают, уткнувшись носами в асфальт,

      на обочине, в сизом забвении, в дыме.

      Ну и ты, разумеется, не виноват.

      Мне самой не нужны – ни закваска чужая,

      ни шутливый намёк, ни настойчивый взгляд.

      Просто зря ты сказал: «Я тебя уважаю».

      Ты в этот день дружить со мной решил,

      вручая дар – никчёмный, хрупкий, детский.

      а я его прижала сразу к сердцу —

      стеклянный шар – от щедрости души.

      И бережно несла его домой,

      и любовалась света преломленьем,

      из рук не выпуская на мгновенье,

      шептала грустно-ласково: «Ты – мой».

      Нет толку возмущаться и ворчать…

      Но и сейчас, как прежде, непонятно,

      за что ты рассердился и обратно

      потребовал свой шарик сгоряча.

      «Не отдавай, – сказали мне друзья. —

      Соври, что потеряла». Неуместно

      подарки забирать. Но только честной

      тогда ещё была зачем-то я.

      Проплакав целый вечер,